Я уникальный или я другой?

.

– А считаешь ли ты себя особенной?

– Иногда.

– То есть?

– Ну, знаешь... Вот идешь, бывает, порой по дороге, обычной себе такой дороге, ничем не примечательной, смотришь на небо, на всю эту его лазурную бесконечность, расчерченную белыми мазками июльских облаков, и иной раз кажется, что видишь это лишь только ты.

Что другому даже и в голову не придет остановиться вот так посреди дороги и с упоением смотреть на ласточек.
Потому что его заботят мелочные дела, несущественные заботы. А ты как будто бы видишь этот мир настоящим, в лучшем его воплощении.

Но при этом иногда я ощущаю себя до чертиков банальной.
Жаждущей простой конфеты вместо глобального просветления.
Смотришь на все эти уникальные проявления индивидуальности и думаешь, что тебе бы такое никогда в голову не пришло. Что ты совершенно не способен придумать что-то новое. И что самое главное: на самом деле тебе этого и не хочется вовсе.

Но иногда мне действительно хочется сказать в зеркало: эй, детка, а ты ведь не такая, как все.
А чем именно не такая – не ясно.
Начнешь разбирать – и как-то подвисаешь. Вроде бы те же руки, те же ноги. Но в то же время и нет. Двигаешь-то ты ими иначе. Точнее сказать, само твое отношение к движению иное – как тебе кажется.

Вот кто-то в метро играет в игру на телефоне, а ты не играешь. И думаешь сразу: во я какой, особенный, надо же! Будто бы и вправду ты один в целом мире такой возвышенный, учебники читаешь вместо этого всякого Ютуба.
А на деле ты просто отличаешься от того парня с телефоном, но не от всего целого мира.

Быть непохожими друг на друга – это как-то природно. Но действительно уникальные особи в природе считаются браком.

Вот все тигры, например, все полосатые. Но при этом рисунок этих полос у каждого индивидуальный, неповторимый. Какому-то тигру нравится больше рисунок соседа – это для него отличительный признак потенциальной симпатии. Этот тигр будет для него более привлекательным. А может даже и «тем самым единственным».

Но при этом, если какой-то тигр родился с тремя лапами – это уже совсем не та уникальность. Это проблема.
Не говорю, что этот тигр обречен быть несчастным. Но едва ли кто-то будет намеренно стремиться к такой уникальности.

– И что, неужели никогда не грешила мыслями, что есть вот какой-то процент людей ценных, а есть – остальная масса, эдакие статисты, необходимые для того, чтобы на их фоне существенно выделяться?

– Пфф, ну кто же хоть раз таким не грешил? В той или иной степени. Всем нам свойственно иной раз перебарщивать с самооценкой.
При этом ирония в том, что в этом нашем стремлении найти в себе какие-то уникальные черты, наблюдается забавная похожесть.
Вот только знаешь что любопытно?

– Что?

– В какой именно момент нам становится это необходимо – ну, отличаться?
Ведь сперва мы как-то все боимся выделиться. Особенно в детстве.
Признаться другим, что у нас квартира меньше, или там что папа не айтишник, а, предположим, геофизик.
Впоследствии – это станет крутостью, ценной отличительной особенностью. Но когда тебе пять ты почему-то боишься сказать, что думаешь на самом деле не так, как твой сосед.

– А что для тебя значит быть не таким, как все?

– Наверное, это значит просто быть. Как есть. Без додумок. Потому что трудно на самом деле осознать это самое «все». Ну вот что мы имеем в виду? Всех людей на земле? Или твой коллектив на работе?

С коллективом все кажется проще, ведь его легко пересчитать, а, значит, проанализировать. И да, я могу быть действительно единственной из всех коллег, кто не добавляет сахар в кофе. Но с чего я вдруг решила, что все остальные при этом одинаковы? Разве я могу сказать, что действительно знаю их настолько хорошо?

Черта с два. Я обобщаю их только лишь по причине незнания.
Ведь на деле я даже не пыталась спрашивать их, что же на самом деле заставило их жениться или купить именно эти банальные джинсы.

А вдруг кто-то из этих «одинаковых» точно так же делает что-то единственным из всех.
Например вот, не задумывается о всякой уникальности в принципе. То есть он в этом смысле один такой бездумный, но в то же время, получается, и уникальный. Не такой, как мы все.
Выходит, что ты «не такой, как все», он «не такой, как все», у остальных пяти десятков тоже найдется что-то особенно не такое. И где тогда вся эта обособленность и непохожесть?
Ну та, которая глобальная.
Получается, что ее нет.

– Но ты ведь лукавишь, правда? Говоришь мне сейчас это, а сама думаешь: не, ну я все-таки другая.

– О, да мы все слукавим, если скажем, что никогда не думали так.
Считать себя уникальным круто, потому что тогда у тебя появляется шанс быть замеченным.
Вот я хочу быть замеченной – это правда. Иной раз даже так хочу, что хоть выходи на улицу и начинай прохожих за руки дергать:

Эй ты, погоди! Обрати на меня внимание, узнай меня получше, я такой интересный, такой особенный, тебе понравится!
Или там:
Смотри! Я бросаю вызов обществу. Я очень смелый. Я отделенный от стаи.

А на деле мы будто бы кричим о помощи:
Пожалуйста, не оставляй меня одного! Позволь мне почувствовать себя частью этого мира. Мне очень страшно плыть в одиночестве!

Эта такая вот парадоксальная самозащита.
Любое желание произрастает от нехватки.
И чем больше ты ощущаешь себя одиноким, тем сильнее тебе хочется показаться отличным от других.

@темы: разговоры на кухне

---

13.01.2019

Не переживай, ты все равно ничего не увидишь…

Это утро, как молоко,
залитое в оконную раму...
Взгляд в нем тонет,
упирается в белый экран,
исчезает в клочьях выпотрошенной из старого года ваты.
Вид по-своему меланхолично предвзятый.
Надо думать, поэтому ты не спешишь распахивать шторы.

Надеваешь сперва на глаза очки, а затем шоры.
Тебе нравится быть позади.
А точнее: тебе так проще.

Снежной пылью покрыт подоконник,
а изнутри – просто пылью.
Что для тебя январь?
А точнее, его конец. Серый.
Тусклый. Унылый.
С застоявшимся в воздухе запахом пряно-кислым.
Ты идешь выносить мусор.
Бессонно-прокисший.
Проклиная вслух уличенный в обмане термометр.

Тихо. Глухо.
Слышно, как сипло закипает на кухне чайник.
Влажный пар к потолку
и шуршание ложки в жестяной банке.
Тебе бы солнца,
но ты стесняешься в этом признаться.
Темнеет раньше,
чем успевает завариться твой кофе.

Дверной звонок – оторвать бы его с мясом.
Монотонно дрожащий звук,
зовущий требовательно и протяжно.

Открывать не спешишь. А зачем? Пожалуй, не стоит.
К тебе приходят лишь чтобы вновь ошибиться дверью.

И ты отвык от постоянного упражнения на доверие.

Диван. Сидеть.
Запершись в пределах квадратных рамок.
Свет не горит.
Горит лишь один экран.
Рука неспешно гоняет пультом каналы по кругу.
И кто его знает, как называть это странное «вдруг»?..
То самое вдруг,
побуждающее тебя вновь и вновь отзываться.
Отзываться на шорох, на голос, на тень,
на других людей.

Предчувствие? Надежда? Вера?
А, может быть, глупость?

В почтовом ящике пусто. Ну да ладно, пусть.
Ты разложил все, что нужно, в шкафу по полкам.
Ты ходишь в душ, заливаешь душу, готовишь суп.
Ты чистишь обувь и регулярно подчищаешь конспекты грядущих планов.
Ты не из тех, кто преследует кого-либо по пятам,
хватая прохожих за лица в надежде поймать то самое, дорогое.
И если спросят,
то ты, конечно же, другой.

Ведь ты не веришь.
Ни в то, что может быть кто-то кроме,
ни в то, что вам суждено оказаться вместе.
Ты ходишь так, будто и вправду боишься отвлечься,
оторвать взгляд от пола и пропустить очередную трещину на асфальте.

Ты до сих пор не нашел ни следа, ни знака.
«Не существует», – сказал себе и как-то смирился.

Дорога – дом – лифт – этаж. Кошачий запах.
Вообще-то, все хорошо.
В самом деле.
В принципе.

Закончит время один календарь, второй, третий…
Ремонт мостов,
знак на объезд,
продолжительные пробки.
Мы добираемся иногда уж совсем не к дате,
а иногда не добираемся вовсе.

И разминувшись порой на каких-нибудь пару метров,
на пару секунд,
на одно невысказанное слово,
теряем повод опять пытаться соприкасаться.

Теряем повод звонить в звонки, ошибаться дверью, снимать заплатки…

Теряем время, так глупо опять теряясь:
ты от меня, я от других, мы вместе от другого друга.

Когда туман, ты боишься покинуть свой замкнутый круг.
Когда туман – тебе кажется, что вокруг пусто.
Вокруг безжизненно и отчасти даже опасно.
А на деле вокруг бесконечно насыщенно тесно.

Но чтоб куда-то попасть, нужно сперва просто сдвинуться с места.
Сорвать ремни
и ни разу не посмотреть на компас.

Путь без дороги нам кажется невозможным, но он присутствует.
Пускай без карты.
И даже без каких-либо знаков напутствия.

Не надо двигаться по велению навигатора.
Закрой глаза.
Ты все равно ничего не увидишь –
чувствуй!

@темы: вечное мимолетное

---

Команда разбивает кружки

.

Чтобы лучше понять персонажа, нужно поставить его в обычные бытовые ситуации и посмотреть, как он будет себя вести.
сегодня мы представили ситуацию "Он разбил свою любимую кружку"
Оказалось весьма познавательно.

погнали

Шин

Какая у Шина кружка?


Шин любит все большое, поэтому и кружка у него большая.
Литровая. Белая. С полноцветным принтом Ким Кардашьян. Шин особо не афишировал свою любовь к круглопопой звезде, но ребята откуда-то прознали и подарили ему кружку в честь какого-то праздника. С тех пор Шин был с нею неразлучен.

И вот он ее, значит, разбил.
Его реакция — это протяжный, ужасно сожалеющий "Эх-х-х".
Такой именно, эмоционально насыщенный. Принятый близко к сердцу. Преисполненный исключительного расстройства. Под такой "эх-х-х" ладони как-то сами разворачиваются кверху в жесте "ну как же таааак?!"
Однако Шин отходчивый. После того, как его подбадривающе похлопали по плечу и пообещали подарить новую кружку с не менее пышной Кардашьян, он приободрился и как-то про инцидент забыл.

Рэй

Какая у Рэя кружка?


Не менее литровая, чем у Шина (не может же он уступить братцу, в самом-то деле).
Рэй любит полосатое, пиццу и бордовый цвет.
Поэтому кружка у него полосатая, бордовая и с пиццей.
Рэю ее тоже коллективно подарили. Однако его отношение к кружке более спокойно-равнодушное: "Ну типо кружка, ну прикольно"

И вот он ее, значит, разбил.

Реакция Рэя —это такое удивленно-разочарованное: "ну, блин! С легким оттенком возмущения. Не понятно, что его расстроило больше: разбитая кружка или необходимость заново заваривать чай.

Честер

Какая у Чеса кружка?


Очень просветленная. С тех пор, как Честер стал веганом и начал практиковать йогу, у него все такое натуральное, экоголичное и излучающее любовь и гармонию.

И вот он ее, значит, разбил.

Сперва Честер хотел по привычке послать все окружающее на «ядрен-лысый-хер», но вовремя спохватился, что он теперь, значит, просветленный и, значит, должен все воспринимать философски и с покорным принятием.
Поэтому, сделав умиротворяющий вздох и скрестив руки в успокаивающей мудре, Честер пожелал любимой кружке переродиться бабочкой и понес ее закапывать под ближайшие кусты, дабы не осквернять ее память мусоропроводом.


Рихард

Какая у Рихарда кружка?



Во-первых, у Рихарда это именно чашка. Потому что пьет он из нее исключительно чай.
Как и все у Рихарда, она очень британская, изящная и аристократичная.
С позолоченной ручкой, созвездием и вензельной надписью на латыни, обозначающей какой-то там тонкий афоризм.
В комплекте с чашкой идет длинная ложечка для сахара и маленькое блюдце, чтобы эту ложечку на него класть.

И вот он ее, значит, разбил.

В первую очередь, он огляделся, никто ли не заметил.
Его первоначальная реакция – это смущение с негодованием.
С одной стороны, ему ужасно неловко, что он совершил нечто столь не безукоризненное, с другой стороны, он возмущен тем, что столь любимая им чашка столь нагло его предала. (то есть это не он выронил ее из рук, а именно она ускользнула из его рук)
Вслух он скажет что-то привычно едко-ироничное, дабы скрыть за ним свои истинные переживания.


Тайлер

Какая у Тайлера кружка?



Черная и с Пэкмэном. Тайлер обожает старые олдскульные игры, и Пэкмэн одна из любимых.
Талеру кажется, что это подчеркивает его анархичную протестующую натуру и делает некий негласный акцент на его уникальности.

И вот он ее, значит, разбил.

Реакция Тайлера — это злость в чистом виде. Самая яркая и насыщенная злость.
Он ненавидит кружку, которая слишком скользкая, ненавидит кипяток, который слишком горячий.
Его негодование выстреливает из него подобно пушечному ядру и разлетается на мелкие осклоки. Затем его злость переключается на Рика, не удержавшегося от соблазна позлорадствовать, и очень быстро они забывают, с чего вообще начали.


Бэк

Какая у Бэк кружка?



Просто вот эта. Дополнительные комментарии здесь излишни. Бэк просто однажды увидела ее на полке магазина и поняла, что они созданы друг для друга. С тех пор с «печенькой» они неразлучны.

И вот она ее, значит, разбила.

«Та твою ж мать!» – услышат все жители дома на всех этажах вне зависимости от степени своей удаленности от кухни – «Да что б тебя, блин! Сучья сущность!»
Реакция Бэк захлестнет всех и каждого, как извергнувшийся вулкан, который будет извергаться ровно до тех пор, пока кто-то не отвлечет ее чем-то более ярким и значимым или попросту не нальет виски.
Скорее всего, страсти будут кипеть еще пару дней, затем вроде бы улягутся, но ровно до тех пор, пока кто-нибудь не напомнит Бэк о ее трагичной потере.


Рик

Какая у Рика кружка?



Черная, с Терминатором. Достаточно суровая и агрессивная, чтобы всецело ему подходить.

И вот он ее, значит, разбил.

Реакция Рика — это пауза. Опасная такая недвижная пауза отсутствия какой-либо реакции.
Такое впечатление, будто бы первые пять секунд он еще сам не знает, что сейчас сделает. Затем его губы сжимаются, зубы напряженно стискиваются, ноздри раздуваются... Он берет со стола блюдо с печеньем, которое приготовил заранее вместе к чаю и лихо разбивает о пол с горящим в глазах порывом: «Да гори оно все огнем!»


Кит

Какая у Кит кружка?



Очень теплая. Ее нутро тяготеет к чему-то такому округлому, доброму и уютному. Шершаво-приятному на ощупь. Коты нравятся ей, потому что напоминают ей что-то, чего она толком не понимает, но при этом чувствует, что это что-то очень хорошее.

Когда Бэк ее спросила, почему она выбрала именно эту кружку, та ответила:
«Не знаю. Просто она красивая»

И вот она ее, значит, разбила.

Она молча смотрит на распластавшиеся на полу осколки, после чего бережно их сгребает и отправляется аккуратно склеивать. В ее понимании кружка в порядке, просто немного разбилась.


Хейдж

Какая у Хейджа кружка?



Вот эта.
Нет, ему не было все равно, когда он взял с полки практически первую попавшуюся кружку. Просто так получилось, что она ему сразу понравилась, стоила не дорого и при этом требованиям не противоречила, поэтому он не стал тратить время на просмотры чего-то еще.

На самом деле они и вправду очень круто гармонируют: он, эта кружка и крепкий горький кофе с черной шоколадкой.

И вот он ее, значит, разбил.

Первая его реакция — это откровенное удивление: как такое вообще могло с ним произойти?!
Ситуация действительно нетривиальная, поэтому скорее всего он воспринял ее как необъяснимый баг системы, который произошел из-за случайного сбоя матрицы, поэтому на свой счет он того не воспринял и тут же поехал в магазин за новой такой же кружкой.

@темы: Черная Птица, ЧП - бытовуха

---

Считаешь ли ты себя умным?..

.

– Скажи, а ты умная женщина?

– Обычно за этим вопросом следует какая-то претензия... Ну, знаешь, как это пресловутое «Ты вообще нормальная, эй?!»

– Никаких претензий. Мне просто стало любопытно, считаешь ли ты себя таковой.

– Хм. Что ж, да. Пожалуй, я умная женщина.

– А вот как ты это поняла?

– В смысле?

– Ну в смысле, как ты это определила? На что опиралась? Ведь если тебя там про ногу спрашивают – ты смотришь на ногу. И тут же без труда понимаешь, кривая она или нет. А вот как с умом быть, его-то глазами не видно.

– Ну, знаешь, печень вон тоже не видно, но мне же не обязательно себя препарировать, чтобы ответить, что она у меня есть.

– А вдруг на самом деле нет? Почем тебе знать. Ты же не видела.

– И все-таки я предпочитаю придерживаться версии, что все мы состоим из одинакового набора органов. По крайней мере, в первоначальной своей комплектации.

– И все же, почему ты можешь считаться умной?

– Ну, не знаю даже… Во-первых, потому, что я в первую очередь засомневалась над ответом на этот вопрос – а это уже что-то.

Когда человек выдает что-то уж больно однозначно, не подвергнув это хотя бы первичному сомнению, он тем самым выдает, что как следует над вопросом не думал.
Умный же думает постоянно. Это такая привычка что ли.

Во-вторых, я знаю много разных штук.
Хотя нет, тут получается не совсем честно. Потому что я знала много разных штук. А потом школьная программа постепенно забылась, а новыми профессиональными знаниями я так не овладела.

Тем не менее, мне знакомы некоторые специфические термины вроде абберации и амбивалентности , вот только едва ли именно это дает мне повод считаться умной.

Тут скорее не так о количестве имеющихся в голове знаний, а о самом подходе к работе с ними, подходе к анализу информации, к формированию выводов.

Три человека могут одновременно изучать одно и то же явление, но при этом кто-то с умом, а кто-то – нет. И я, к слову, знала очень многих людей, достаточно хорошо разбирающихся в каком-то деле, но при этом не относящихся к категории умных.

Моей собственной абстрактной категории, разумеется. Но даже несмотря на это, мне все равно было бы трудно убедительно аргументировать, почему так.
Это как пытаться объяснить, почему я считаю борщ вкусным, а гороховый суп – нет. Практически невозможно.

Но при этом, согласись, что наличие ума у собеседника ощущается всеми нами примерно одинаково. И ощущается практически сразу. При этом ты можешь беседовать с человеком о каких-нибудь сосисках из супермаркета, а мнение это все равно сложится.

– Так, может, попробуем?

– Попробуем что? Побеседовать о сосисках? Я против.

– Против беседы?

– Против сосисок.

– Это еще почему?

– Потому что они продукт обмана. Они не несут никакой пользы, но заставляют продолжать себя хотеть. Ну вот подумай, что такое сосиска как продукт?

– Это мясо?

– Нет. Это сумбурное месиво из каких-то сомнительных ингредиентов, которые ты даже при этом не видишь.
По-хорошему, это такой себе сюрприз, игра на доверие. Не то, чтобы я не доверяю миру. Но просто, зачем лишний раз испытывать свою удачу и, что немаловажно, отечественный пищепром?

Если человек хоть раз пробовал несоленое отварное мясо, то он знает, какое оно на вкус. И сосиски, заметь, не имеют с ним ничего общего.
Невольно задумываешься, за счет чего?

Кто все эти маловразумительные коды и термины на обратной стороне упаковки, которые ты глотнешь в себя по велению прихоти. Голод можно утолить и несоленым мясом. А тебе хочется именно побаловать себя за счет вкусовых рецепторов. Позаигрывать с ощущениями, усилить эффект кайфа.

По сути, это такая же наркомания, как прием алкоголя или же какой-нибудь менее вредный, зато более травматичный, экстремальный спорт.

Я отвергаю сосиски, как нечто чересчур захламленное лишним. Прелесть еды для меня в ее легкости и простоте. Так что, если мы начнем говорить о сосисках, я не скажу ровным счетом ничего хорошего.
А о плохом я говорить попросту не люблю.

– Уж не знаю, как там на счет умности, но толика занудства в тебе определенно есть.

– Что само по себе уже доказывает наличие каких-то там мыслительных процессов.

– А как же на счет той пресловутой разницы между умностью и образованностью. Как ты думаешь, она есть?

– Ты имеешь в виду это разделение на «бытовой ум» и «книжный»? Мне очень нравится, если честно, что в английском языке для этого существуют даже отдельные термины.
И да, я думаю, что такое разделение есть.

Вот только я называю его находчивость и научная подкованность. Я бы даже, наверное, сказала, что это не разновидности ума. Это импровизация и логичность.

Чем человек логичнее, тем легче ему делать какие-то теоретические умозаключения, но тем же сложнее ему принимать быстрые решения в неожиданных ситуациях.

То, что мы называем «житейским умом» , по-хорошему, должно называться изобретательностью, способностью быстро абстрагироваться от стереотипов и находить нетривиальные решения. Обходить линейность и не упираться в условные ограничения.
Это, пожалуй, и есть то самое «он нигде не пропадет».

Научная аналитика и врожденная сообразительность, пожалуй, просто разные вещи. Необходимые для разных видов задач. Ну или же определяемые личными предпочтениями.
Едва ли бы я выбрала старшего научного сотрудника кафедры филологии для трехдневного похода в горы с рюкзаками.
Однако и научную работу с крутым лесником писать не стала бы.
Как-то так.

– То есть совмещение априори невозможно?

– В теории возможно все. А на практике все слишком уж неоднозначно, чтобы пытаться это как-то систематизировать.
Последнее время я часто думаю о том, что мы вообще, пожалуй, слишком много думаем. Почем зря. Точнее сказать: преимущественно ни о чем.

А лучше вместо этого сделать какую-нибудь пусть и незначительную, но при этом реальную вещь. Полы, например, помыть.

Это тут же вернет тебя в реальность, восстановит вашу естественную связь и позволит в очередной раз напомнить о той единственной, пожалуй, ценности в нашей жизни: ценности настоящего момента .

Вот у меня сейчас раннее утро, и а за окном сквозь предрассветный туман постепенно проявляются на горизонте сосны. Туман на них, как обрывки ваты, которой мы раньше по традиции украшали новогодние елки и щедро разбрасывали по коврам.

И в этой утренней вате постепенно просыпаются незнакомые мне птицы, копошатся, разминают крылья, а затем начинают о чем-то оживленно распевать.
Ты только представь себе эту тишину, туман, уютную летнюю зелень на фоне приятно серого неба. И эти поющие птицы.
Ну разве хочется тут еще о чем-то думать?
То-то же.

Но, тем не менее, ты думаешь.
И думаешь о том, что сама значимость этой пресловутой человеческой умности спорная.
Мы привыкли ее считать положительной характеристикой, достоинством, преимуществом. Но так ли это?
Вот знает, например, человек какую-то там теорию абстрактных струн, но по сути, что в этом хорошего?

Есть много людей умных, действительно образованных, но при этом не духовных, не душевных. Бездушных, одним словом.

И чувствуешь их как-то интуитивно. Точнее, как раз-таки не чувствуешь от них ничего.
Как будто внутри них, под этой всей складно говорящей оболочкой совсем ничего нет.
Тоскливо как-то.

А есть при этом такие, которые не знают ни карты, ни грамоты, но могут крепко обнять взглядом.
Приходишь к ним, просто садишься рядом. Молча. И они все понимают.
Как по мне, это куда важнее.

@темы: разговоры на кухне

---

Ленкино лето-4. Обо всем остальном

.

Ленка с Сашей приехали в пятницу.
В полдень. Когда я была еще на работе.

Ну, как на работе...
Дома. В виду того, что благодаря (а в моем случае, именно благодаря) карантину моя работа переехала на соседний с кроватью стол.
Живу я очень удобно: в той степени пригорода, когда вокруг уже достаточно тихо и глухо, но до города при этом на машине минут семь. Выбираться за черту, правда, мне лишний раз все равно не особо хочется.
А тут вроде бы как гости – сам бог велел.
Хочешь, не хочешь, а надо.
Ну, наконец-то потусим! – подумала я и начала прикидывать варианты.

Сперва я представила, как бы мне того хотелось , затем перефразировала до как оно скорее всего получится , в итоге набрала Ленку и сказала, что никуда не поеду и просто закажу им такси.

Рационализм во мне очень тесно сотрудничает с ленью.
Как правило, в итоге получаются очень симпатичные детища, изрядно облегчающие жизнь всем и вся.

Ленка восприняла мое предложение с энтузиазмом.
Саша сказал, что все же сперва потусит со своими приятелями в Киеве. Таким образом, Ленка поехала ко мне наперед, обеспечив нам кое-какое время на тет-а-тетное поболтать.

Саша – эт Ленкин избранник, который появился за те как раз годы нашего необщения, и с которым я познакомилась уже во время моего предыдущего к Ленке гостевого визита.
Саша чертовски очаровательный тип. С которыми обычно очень легко и просто. Так что Ленкиному выбору я всецело и искренне рада.

Пока Саша наслаждался обществом своих товарищей, мы с Ленкой наслаждались «Сильпо».

Есть такая традиция у встретившихся друзей – первым делом ехать в магаз и придаваться умиротворяющему душу набору... набору всякой всячины в тележку.
От таких вот походов в магазин я откровенно кайфую.

В самостоятельной жизни я уже давно опустилась до откровенного пищевого аскетизма, но когда ко мне кто-то приезжает, тут же вспоминаю натуру и превращаюсь в заботливую суетливую бабулю, которая очень хочет всех накормить.
Судя по тому, что мне еще даже не полных тридцать, бабулей я буду страшной. Внуки мои будут кататься шарами, если вообще пролезут в мою гостеприимную дверь (на самом деле я очень против антиприродной откормки детей).
Спасибо мудрости: за последние годы вкусы наши существенно изменились в пользу здорового образа жизни. Причем, как-то не сговариваясь синхронно.

Поэтому вместо чипсов мы купили арбуз.
Точнее даже два, потому что никак не могли определиться: желтый взять или красный.

Желтый арбуз вообще стал едва ли не главным гастрономическим открытием этого лета.

До тех пор, несмотря на знание о существовании оных, активного интереса эти пузатики ни у меня, ни у Ленки не вызывали.
А тут прям захотелось и точка.

Арбузы были огромные, размером с половозрелого кита.

– Давай возьмем, а если не понравится – выкинем! – озвучила я свою любимую фразу зазывания порока.

Ленка знала, что спорить со мной бесполезно, поэтому арбузы тут же следом отправились в нашу тележку.
А затем поглядев на эти два дородных полосатых валуна, занявших сразу 80% свободного тележечного объема, мы поняли, что дальше соблюдать какой-то там рационализм будет совершенно бессмысленно.

В конце зала мы внезапно купили вина.
Внезапно для меня. Потому что для Ленки пить вино по вечерам не переставало было делом в общем-то говоря привычным.
Мои же винные бокалы успели изрядно покрыться толстым слоем пыли, прежде чем дождались, пока я снова решу использовать их по назначению.

Мы нарезали на тарелку три вида нектаринов, разбавили наше белое полусладкое несколькими кубиками льда и газировкой, а затем решили вдруг закурить сигарету.

Сигареты я бросила курить вот почти уже два года как.
Не от натужного «надо», а просто потому что само собой как-то отвалилось. Несколько штук все еще продолжало валяться у меня в дальнем ящике просто по забытию.

Но в тот раз я достала их с любопытным предвкушением. Повертела в руках непривычно и в то же время с таким родным, знакомым будто бы из прошлой жизни ощущением.

А затем вы вышли на общий балкон и чиркнули спичками.
Все получилось настолько вот кайфово своевременно, что я испытала действительно настоящее удовольствие.
То самое, красиво-гармоничное, в котором не нужно себя дополнительно убеждать.

Мы стояли у перил, глядя в поросший черным лесом ночной горизонт, ловили в бокале отражения звезд – особенно в тот день ярких – и мерно выпускали дым в прохладный августовский воздух, который я так люблю за эту его умиротворяюще-сладковатую безмятежность.

Саша приехал уже под заполночь.
Мы допили вино, посмеялись с чего-то там, сидя в полумраке моей специально спроектированной под такие вот посиделки кухне, а затем отправились спать с кучей разных типо планов на завтра.

Планы, разумеется, исполнять никто не стал.
Мы проснулись с убедительным впадлу и придались заслуженному забвению вроде собирания котовых пазлов (о котовых пазлах) и играний в настолки.

Настолки я особенно полюбила благодаря сестре.

А затем с приятным удивлением обнаружила, что все мои друзья-знакомые (которых я собственно и считаю «своими») очень даже разделяют это мое предпочтение.

В мой прошлый визит к Ленко-Саше мы рубились в них каждый вечер, разными компаниями и это породило во мне голодный азарт на продолжение.

Ленка-Саша подарили мне еще две, которые прибавились к тем двум, которые мне чуть ранее подарила на день рождения моя контора, чтобы типо дополнить те две, которые уже имелись у меня изначально.

Иными словами, настолок у меня теперь в той степени достаточно, чтобы всем моим будущим гостям было весело и нескушно.

Самой популярной игрой этой встречи стали Взрывные Котята.

Я, смотрю, нам вообще очень понравилось в эти дни взрываться. Мы взрывались котятами, взрывались смехом, неоднократно взрывались в любимом нами старом-добром сапере (чаще всего потому, что у меня попросту глючила правая кнопка тач-пада).

А затем ребята рассказали мне еще про одну игру, которая и вовсе покорила мое жадное до взрывов сердечко.
Игра так и называлась: «Говори, и тогда никто не взорвется».

Суть ее заключалась в том, что на одном компе открывалось окошко с некоей бомбой, а на другом инструкция к ней. Один человек был сапером, а остальные пытались ориентировать его по инструкции. Не видя при этом самой бомбы и пытаясь сообразить, о чем речь, руководствуясь лишь устными описаниями сапера.

Из-за этой игры у нас были все шансы опоздать на поезд, но Ленка-Саша вовремя убедили меня, что мы сможем продолжить играть по скайпу даже после их возвращения. И лишь тогда я благополучно их отпустила.

В первый день вечерком мы поехали в город, чтобы увидеться с Ленкими приятелями. Их должно было быть много, по итогу пришел один.

Тогда-то мы и совершили ту долгую неторопливую прогулку по ночному Киеву, насмотревшись на далекие пейзажи с огоньками, напившись лимонаду и наслушавшись уличных гитар.

В летние вечера Киев особенно непередаваемо-потрясающий, с этими его высотными перепадами, старыми закоулочками и ярко-светящимися современными стеклянными высотками.



Кали не открываецо, то тут и тут
Плюс две бонусные и рраз и двааа

Киев – это эклектика в чистом виде.
За что я его, в общем-то, и люблю.

У него нет определенного стиля. Точнее его стиль – и есть это непредсказуемое разнообразие. Он может быть с тобой кем угодно в зависимости от настроения.
И даже если ты, казалось бы, все время ходишь по одним и тем же улицам, каждый раз ты находишь в них что-то неповторимо другое.

Наш Ленко-Сашкин Киев был вечерним. Неторопливым, закатно-сизым и отчасти маргинальным. Но душевным. Откровенным. Не скрывающим от нас своих сомнительных сторон.

Мы бродили по крутым «сталинским» дворам, читали вывески заброшенных зданий, фантазировали о том, как здорово было бы одно из них однажды выкупить и переделать.

Мы ели жаренные пирожки с киоска, катались в лифте напыщенно-высокомерного ЦУМа с противно режущей глаза приставкой «лакшери». Мы, будто бы смеясь, зашли туда «пописать», как будто бы был в этом некий анархический порыв.
Затем мы прогулялись (куда ж без этого) по шумному Крещатику. Поели шаурмы на Бессарабке, окунувшись в ее вызывающе-манящий рыночный колорит.

Бессарабка нас, пожалуй, тогда особенно впечатлила.
Этой ее особенной в тот раз неуместностью. По сравнению со всеми прочими новомодными светящимися вывесками, дорогими автомобилями и шоу-румами.

То есть ты просто переходишь узкую дорожку, и будто бы ныряешь в другой мир, в какую-то Нью-Йоркскую подземку, с летающими газетами и граффити на старо-кафельных стенах.
Люди ходят на Бессарабку будто бы на аттракцион.

Потому что опрятными кафе и летними площадками уже давно никого не удивить. А вот пожрать шаурмы, сидя на вентиляционной шахте, поглядывая на выгнанных на поверхность какой-нибудь сан.чисткой крыс – это событие поистине запоминающееся.

Крысы, как правило, на Крещатике не водятся. Это было такое случайное невезение или пикантный перчик, ниспосланный свыше в наше блюдо для разнообразия, дескать, впечатлений.
Как ни странно, нас оно ничуть не пригрузило – вот что значит быть в правильной компании.
Когда ты в правильной компании, настроение твое всегда гармонично хорошее.
Даже когда оно с перчиком.

В какой-то из дней мы поехали в гости к программистам.
Я могла бы сказать просто «к Сашиным друзьям», но здесь важно уточнить, что те были именно программистами.
Как отличить программиста от обычного человека я поняла в процессе игры в «Кодовые имена», когда мы начали строить ассоциации, и я впервые явственно убедилась в существовании таких типов личности как «творческий» и «технарь».
Было интересно.

Именно так до увлекательного-непривычно.
У главного программиста (владельца гостеприимной жилплощади) жила потрясающая кошка Солька (я, правда, не уверена, в правильном запоминании имени потрясающей кошки)
Солька была потрясающа тем, что а) была черная и глазастая и б) все время загадочно просидела в шкафу, поглядывая на нас поверх простыней.

если гугл пидр, жми сюда


Назад мы поехали на такси, и это был первый раз когда я ехала и пялилась в окно вместо того, чтобы пялиться на дорогу. Редкое и прекрасное удовольствие.
После-полуночный Киев еще более потрясающий, чем ночной.
Он пустой и яркий. И ты один в нем будто бы хозяин. И все это необъятное великолепие твое. Обнимай его глазами, вдыхай полной грудью, запоминай до мельчайших подробностей...

Спали мы, разумеется, мало.
Это было такое изначальное условие, на которое каждый негласно подписался, соглашаясь на все это мероприятие. Я всегда сплю еще меньше всех остальных.

Поэтому к концу нашего уиэкэнда я могла в принципе не краситься. Во-первых, уже не помогало. Во-вторых, мои глаза и без того стали черными.
Но я довольна.

Ленка привезла мне гостинцем розовые тапки с писюнами.
Говорит, ей не подошли. А мне такое всегда подходит. Удивлена. Что до сих пор сама себе такие не купила. Чувствую теперь себя очень гармонично.
Особенно, когда хожу по квартире с Мамкой на проводе и рассуждаю с ней о тленности бытия.

Все эти дни Ленка неизменно готовила.
Это значило, что мы наконец использовали мою духовку по назначению, а не для того, чтобы играть на ней Рамштайн, хлопая дверцей.

К слову, эта моя духовка оказалась для сих целей совершенно не пригодной, так как заботливые инженеры установили на ней плавно-доводчики, устраняющие любую возможность громогласного стука. И после пары-тройки провальных попыток инструмент был оставлен безнадежно бесполезным.

И тут, значит, Ленка:
– А давай я запеканку запеку?

У меня от слова «запеканка» тут же слюни по колено потекли. Но от мысли о муторности этого мероприятия волосы стали дыбом.

Провести наш уик-энд на кухне у плиты мне казалось чем-то уж совсем нерациональным.
Однако Ленка убедила меня что нессы_это_не_сложно . И вообще, мол, она сама все сделает мне останется только лежать и постанывать постоять в сторонке, а затем это все сожрать.

Сперва я думала, что надо бы запомнить рецепт. А затем, когда Ленка сказала: ты венчик сперва в холодильник положи, ибо он должен быть перед взбиванием одной температуры с белками – я поняла, что буду покупать себе в ряды-годы запеканку в «Сильпо».

В последующие дни Ленка запекала еще и мясо, затем еще какое-то мясо, что-то с овощами и какое-то не менее впечатляющее «еще», о существовании которых моя духовка прежде даже не догадывалась.

Прежде она жила и думала, что все духовки рождены исключительно для того, чтобы в них раз в год запекли пиццу, а все остальное время использовали для хранения кухонной утвари.
А тут, значит, такое прозрение!
Думаю, что духовка скучает по Ленке теперь не меньше моего.

А я скучаю по Ленке очень-очень сильно.

начало про мое Ленкино лето вот тут

@темы: Ленка, жытуэ

---

Ленкино лето-1. Как оно вообще так получилось

.

— В какой-то момент я действительно испугалась, что вдруг ты там себе за это время губы нарастила. Ну или сиськи, или чего еще, что я тебя в итоге и не узнаю...
— Ты че, серьезно что ли?!
— Ну... была такая мысль. А потом думаю: не-е-е. Будь ты на такое способна, ты бы не была моим другом...
— Вот видишь, как хорошо, оказывается, ты меня знаешь.

Я написала Ленке спустя три года после нашей последней встречи, в два часа ночи с вопросом:
«А какая была фамилия у того парня, с которым ты встречалась на втором курсе?»

Меня так зациклило, что уже который час заснуть не могла. Уже и Кам подключила, и по контактикам лазила — без толку. Оставалось только спрашивать напрямую.

С Ленкой мы были знакомы давно. Еще с самого начала первого курса (а это, на минуточку, тринадцатый год как). Знакомы мы были не просто, а очень даже тесно: дружили, проще говоря, и много чего нас объединяло и было вместе пережито. Мы общались даже когда нас раскидало по странам. А затем вдруг как-то перестали. Просто так. Без причины. Не поругались, не разошлись, а просто затихли. На несколько лет. Ровно до тех самых пор, пока не случился со мной тот самый вечер и тот навязчивый вопрос про фамилию ее бывшего.


Я думала, что Ленка меня пошлет.
По крайней мере, у нее было полное на то право, и данный вариант очень гармонично вписывался в общий пессимистичный настрой моих ожиданий. Однако вышло все же иначе.

Фамилию «того парня», к слову, я вспомнила уже через двадцать минут после отправки сообщения, однако удалять его все же не стала.
Хотела, но не стала. По велению внешнего наставления.
Которое иногда называют тем самым судьбоносным участием, управляющим нашей рукой в ответственный момент. Ну или побуждающим совершить порой какое-то определенное неожиданное действие.
«Ты должен сожрать серпантин» – говорит оно с утра пораньше. И ты, не осознавая происходящего покорно отвечаешь:
«Да, господин»

Ленка, вопреки опасениям, сочла мое появление очень даже кстати.
Я это поняла по тому, что в итоге мы действительно так приятно-ненапряжно разобщались. А уже спустя неделю я ехала к ней в гости в Харьков тряхнуть стариной и заодно осуществить свою двугодичной давности мечту покататься, значит, на нормальных Американских горках.
Тех самых, которых, как ни странно, совершенно нет во всем таком большом и разнообразном Киеве.

Еще полгода назад я бы наверняка не решилась на подобные вольные побеги, упорно задавив себя аргументами «что нас и здесь неплохо кормят» и вообще, что нет приключения лучше, чем хорошо проверенная стабильность домашнего дивана.

Однако шесть лет назад я бы дернула, не раздумывая, и вообще считала бы недопустимой саму идею сомневаться перед возможностью испытать что-то новое.
Что ж, добро пожаловать в шесть лет назад – я скучала.

До того, как моей неизменной особенностью стала склонность к нахождению всяких там фаллических форм, меня отличала как раз-таки неукротимая тяга к резко-неожиданным маневрам.
И если я уж слишком долго засиживалась спокойно на месте – все знали: значит, где-то скоро должно прорвать.

В ходе своего путешествия в Харьков я открыла для себя две вещи:
1) старые друзья все-таки не устаревают, даже несмотря на продолжительные друг от друга отстранения
2) вестибулярный аппарат у меня все же слабенький (про то, как мы ходили на горки, читай ниже)

Мое счастье, как мне показалось, находится где-то по пути к новым ощущениям и рядом со старыми друзьями.
Точнее сказать, с теми людьми, с которыми объединяет что-то накрепко общее.
С кем вы можете оставаться неподражаемо разными, но при этом интуитивно понимать друг друга.
Те, о ком ты думаешь и понимаешь, что у вас это, пожалуй, навсегда. И даже несмотря на то, что иной раз вы порой надолго расходитесь, так или иначе все равно оказываетесь вместе и все так же привычно смеетесь, как и много лет назад.

Чем больше я снова начинаю делать то, что мне действительно хочется и отправляться туда, куда меня действительно тянет, тем яснее я понимаю, что все со мной на самом деле в порядке.
Просто я слишком долго смотрела в искривленное зеркало.


собственно, про горки

@темы: Ленка, жытуэ

---

Ленкино лето-2. Как мы ходили на горки

.

На горки мы пошли по моей инициативе.
Точнее сказать, по настойчивому принуждению, так как варианта отказа среди прочих вариантов действий как-то не предполагалось.
Жара была под сорок, бессонная ночь накануне, плюс дорога, но мне ж, понимаете ли, очень надо.
В пути Ленка неоднократно меня прокляла. Вежливо так. Неслышно. Про себя.
Но я все поняла без слов.

Шла и боялась: не дай бог, мы сейчас придем на место, а злопекучие горки не работают.
Подобное уже случалось со мной пару раз, поэтому я прекрасно знала степень неприятности подобных ощущений.
Посему начала поглядывать в многообещающую даль, едва только очертания парка замаячили на нашем горизонте.
Горки, к счастью, подали признак жизни, сделав вдалеке один скорострельный круг и оставив нас впоследствии в скептическом недоумении: мол, и все?!
Это было похоже на разочарование, но мы решили все-таки не отступать.

Попробуй тут отступи после такого натужно проделанного пути! Совесть бы сама бы нас покатала. Причем на более поучительном аттракционе.
Билет стоил пятьдесят гривен, и мы решили, что, в общем-то, это не слишком высокая плата для такого конвульсивного горе-рывка. И, в случае чего, мы всегда можем прокатиться и три, и даже пять раз подряд – все равно выйдет дешевле, чем в Лавине.
Горки выглядели, как надо.
То есть, до момента опускания страховочных хомутов я выглядела абсолютно спокойной за свои будущие впечатления.
Сейчас в кайф развеемся, вспомним детство, – наивно думала я. – Подумаешь, горочки! Чем нас ни брали!

Если честно, в тот момент я беспокоилась лишь о том, что нам будет скучно.
Поэтому для остроты движа, мы, не раздумывая, сели прямиком вперед, дескать, глядя в само лицо приключениям.

Однако стоило нам только тронуться, как внутри меня тут же что-то предательски сжалось, и я начала ощущать явственную необходимость покаяться в опрометчиво совершенной глупости.
С расстояния случайного зрителя горочки выглядели как-то поменьше, да и покороче…
До тех пор последними и по совместительству единственными моими горочками были те знакомые всем советские «Веселые горки» в парке Первого мая, которые своей безобидностью могли напугать разве что нашего соседского щенка Гаврюшу (прости, Гаврюша).
В общем-то, от харьковских горок, я по наивности ожидала чего-то подобного.
Ну, максимум там немного быстрее…

Однако когда наша тележка начала подыматься вверх под углом, подозрительно превышающим 45 градусов, я невольно сжалась всем нутром и как-то уж совсем немужественно начала попискивать.
Пути назад уже не было.
А путь вперед как-то ничуть не вызывал у меня доверия.

Под нами натужно пыхтели ремневые передачи, то и дело скрипя и щелкая, а потом в какой-то момент пыхтение прекратилось, и под ногами остался лишь простой голый рельс, ничем с виду с нами не соединенный.
Я только и успела выдавить: «Ленка, кажется, нам хана…», как наш адов поезд тут же принял угол потенциального падения и пулей рванул вниз.
Это было неподражаемо.
Чувство было такое, будто бы глаза твои еще какое-то время оставались на месте, наблюдая за стремительно размазавшимся вдалеке телом.
В висках тем временем лопнуло разом где-то так с пять атмосфер.
Нас закрутило сперва почти горизонтально влево, затем так же горизонтально вправо, а затем я уже не осознавала происходящего.

Ленке было хорошо – она хотя бы кричала.
Меня же парализовало намертво в выпученном ужасе, и в тот момент я всерьез боялась, что стоит мне хоть на секундочку открыть рот, как все мое серое вещество разом вылетит наружу в лучших традициях «Пунктов назначения».
В тот момент я очень отчетливо поняла, почему круг был только один.

Потому что если бы их было хотя бы на полтора больше, меня бы наверняка развеяло в пыль, как по щелчку Таноса, и единственным приятным бонусом этой поездки стала бы бесплатная утилизация моих останков.

Все тридцать секунд этой свистящей в ушах вечности я крепко молилась о том, чтобы реально не проблеваться собственными мозгами.
А когда адов поезд остановился, я была абсолютно точно уверена, что больше никогда, ни за что и ни при каких обстоятельствах ничего подобного, пожалуй, не повторю.

Лицо мое в тот момент выражало такое искреннее отупение, что если бы создатели парка додумались поместить где-то сверху автоматически щелкающую камеру, человечество могло бы получить самую лучшую иллюстрацию на тему «полный аут человеческого существа»

А на следующий день мы упорно пошли искать «Вихрь».
«Вихрь» казался мне такой лайтовой версией аттракционьего экстрима и я делала на него большие ставки.
Опять же, исходя из опыта старого-доброго парка Первого мая, где тебя просто поднимали на определенную высоту (примерно метров с пять над землей), и ты кружил себе такой счастливый, наслаждаясь щекочущими в животе бабочками.

Однако Харьковский «Вихрь» оказался парнем серьезным.
Вообще-то, я должна была догадаться об этом сразу, учитывая уже прожитый опыт с горе-горками.
Нас ввело в заблуждение то, что «Вихрь» располагался в другой части парка, и это давало повод надеяться, что он как бы не должен был нахвататься от всей этой скоростной заразы.
Но нет.
У нас по ходу было отлаженное чутье на попадалово.

Сперва «Вихрь» задрал нас на такую верхотень, что я начала волнительно поикивать, а затем, не стесняясь, раскрутил до скорости сошедшей с ума ракеты.
Я вспомнила сон, где постирала кота с отжимом.
Я очень надеялась, что в этот момент я тоже всего лишь кому-то снюсь.

Все это центрифужье мракобесие происходило, напомню, без должной фиксации к определенной плоскости.
То есть, по сути, ты болтался в пластиковом седле на высоте двадцатиэтажного дома и единственным твоим шансом на благополучное возвращение на землю были две цепочные поворозочки, в которые ты впивался мертвой хваткой отчаянного борца за жизнь.

Глуп тот, кто решит в тот момент повернуть голову на летящего позади соседа. Всего секунда, и в соседа может лететь уже твой завтрак.
Или мозги…
Или еще какая-нибудь мягонькая составляющая твоего богатого и разнообразного внутреннего мира…

Я очень старательно пыталась держать рот закрытым. Однако за прочие входные отверстия лицевой области отвечать было куда сложнее.
Ветер свистел в ноздрях с неистовством урагана Катрина, а уши закладывало поочередными маленькими пушечными взрывами.

Понятное дело, что прекрасный вид на город и все прочие сопутствующие элементы предполагаемого восторга перестали волновать меня почти сразу.
Я старательно убеждала себя в том, что в принципе могло быть и хуже. Но на деле мечтала лишь поскорее опуститься вниз и очень долго обнимать ближайшее дерево.
Руками.
Стоя.
Неподвижно прямо.

Единственное, что реально доставило мне удовольствие – так это башня свободного падения.
Строго вертикального свободного падения – что немаловажно, так как, в ходе всех прочих самоотверженных экспериментов, я поняла одну простую истину:
мне категорически противопоказаны какие-либо скоростные отклонения по осям.

Мой уровень – это уровень матушки земли.
И чем я к нему ближе – тем мне, соответственно, приятней.

Наверное, мне бы подошел какой-нибудь аттракцион экстремального ползания, или плавного опускания на матрас.
Но никаких при этом резких разгонов, поворотов, кувырканий кверх-ногами и, упаси господь, всего этого вместе.

Ни о чем впоследствии я, конечно же, не жалею.
Но ну его, пожалуй, от греха подальше нафиг.

@темы: Ленка, жытуэ

---

Кирпичи

.

из серии "Моя великолепная история"...

Однажды, будучи еще не шибко взрослыми, подрядились мы как-то с Лелькой тереть кирпичи в порошок.

Было нам лет так, может, десять – едва ли больше.
И подсели мы на эту напасть совершенно непостижимым образом. Точнее сказать: от хрен его знает, почему.

Просто однажды кто-то это начал, затем кто-то продолжил, и в итоге во всем дворе не осталось больше ни одного живого кирпича, который бы мы хоть как-нибудь да не испробовали на терткость, растирая его, как правило, о каменную поверхность вентиляционного оголовка шахты бомбоубежища.

Да, именно так и называлась «та самая серая фигня посреди двора», на которой мы частенько восседали всей нашей дворовой кагалой для реализации самых разнообразных намерений.
В том числе и для растирания кирпичей.

Сперва мы терли исключительно красные кирпичи. Дескать, классические.
А затем постепенно поняли, что сие творчество можно неслабо так разнообразить, и начали добавлять в него новые материалы.

В конце концов мы принялись усердно испещрять буквально все, что хоть как-то бы поддавалось испещрению.

Один раз мы растерли автомобильную покрышку, деревянный брусок и даже какую-то задубевшую грушу. И все только ради того, чтобы получить в нашу коллекцию новые исключительные оттенки.
Цвет порошка – был ключевым аспектом всей этой деятельности.

И чем интереснее и уникальнее он был – тем круче.
Это было чем-то вроде негласного соревнования, превратившего то совершенно заурядное занятие в настоящий марафон-схватку, с элементами увлекательного приключения.

Мы буквально ощущали себя настоящими Индианами Джонсами, охотящимися за золотыми самородками.
И оторвать нас от этой маниакальной охоты не могло ничто. Разве что немного дождь. Да и то лишь отчасти.

Едва только с неба начинало предательски капать, как мы тут же переносили нашу горе-фабрику под крышу Лелькиного подъезда (чтобы моя мама не дай бог не запалила, какой поразительной херней мы там на самом деле маемся), и принимались обтачивать наши самородки о ступеньки и пороги, чем неслабо так бесили местных бабушек.

Полученный порошок мы пересыпали в какие-нибудь банки/бутылки – обязательно чистые и прозрачные, чтобы было прекрасно видно, как круто ложатся цвета друг на друга слоями.

А однажды мы нашли за гаражами пару ящиков пустых пол-литровых бутылок из-под кефира, которые кто-то выбросил не иначе как ради нашей исключительной благости.

Вот уж где было настоящее счастье. Наше творчество обрело буквально свой узнаваемый бренд.
Порой мы трудились по несколько дней к ряду, попеременно подменяя друг друга, если кого-то вдруг некстати отвлекали какой-нибудь неблагодарной деятельностью вроде уборки квартиры или обязательного похода на дачу.

Обедали мы тоже, как правило, по очереди, чтобы наше дело ни секунду не останавливалось.
И дело определенно шло.

Кажется, к тому моменту у нас даже появилось несколько наемных рабочих.
Нанятых большей частью за пару конфет либо же за честное обещание обязательно взять работника в долю, когда дело дойдет до неминуемого ценного обмена нашего чудо-продукта на какие-нибудь полезные ништяки.

С чего мы решили, что наше творчество представляет какую-то ценность, я не помню.
Но вполне вероятно, что если бы мы и вправду продолжили это мероприятие дальше, наши дворовые взрослые вполне реально могли бы начать нам платить, лишь бы только мы не сточили к чертям весь дом, как отчаянные бобры-трудоголики.

Бутылки кефира по мере заполнения заботливо стягивались на базу. Где впоследствии тщательно охранялись караулами.

А затем постепенно, как то и бывает в бизнесе, наши фабрики разделились, как две палочки твикс. Каждая отжала себе часть рабочего состава и постепенно то, что было рождено единой корпорацией, превратилось в два конкурирующих предприятия.

Имеющие негласную цель всецело переплюнуть конкурента.

Каждой из нас не давала покоя амбициозная мысль добиться вертикальных полос порошка в бутылке, и мы буквально не спали ночами, ломая голову над тем, как же это можно сделать.

Не исключено, что однажды мы бы действительно добились успеха. По крайней мере, мы были настолько настойчивы в своем энтузиазме, что я не удивилась бы, если бы однажды законы физики все-таки сдались бы перед этим непоколебимым натиском.

Но потом кто-то расхерачил чей-то тайный склад, началось масштабное расследование, которое закончилось тем, что в итоге мы фантастически разосрались и провели наэлектризованную линию разграничения между своими территориями.

Спустя пару дней мы, разумеется, пришли к шаткому согласию, стоптав на двоих ритуальное примирительное мороженное, но с тех пор с порошком мы все-таки как-то завязали.
Чем позволили нашим обеспокоенным взрослым наконец-то полноценно вздохнуть с облегчением.

следующая история

@темы: моя великолепная история, я это нарисоваль

---

Город цветущей весны

.

из серии "Моя великолепная история"...

Весна в нашем городе начиналась в Камброде.

За узкой рекой, поросшей густым камышом, за парком имени Первого мая, за гулко-стучащей бесконечными поездами блестящей полосой железнодорожного переезда.

Камброд (как мы его называли) был, по сути, отдельным миром, эдакой уютной деревушкой в черте города, с узкими крутыми улицами, белеными бордюрами и разношерстными живописными домиками, пропитанными атмосферой чего-то старого и исторического.



Собственно, наш город и разросся именно с этого одноэтажного поселка под названием Каменный брод, основанного в конце 18-го века рабочими тепловозостроительного завода, который возвели по приказу Екатерины II вдоль еще судоходной тогда реки Лугань.

Камброд начинался в низине и постепенно взбирался на гору, очень удобно просматриваемую на весь горизонт с моего балкона. Поэтому, когда в Камброде зацветали абрикосы, я видела это первой.

Это был буквально снег посреди апреля.

Пахучий такой, теплый и с легкой игривой розовинкой. Он покрывал обнаженные улицы, и те вспыхивали яркими пятнами, словно брызнули на них размашисто прямиком из банки жидкой краски.

Когда мама учила меня рисовать цветущие абрикосы, она именно так и поступала: макала в тюбик свернутую комочком марлю и кучно печатала замысловатые оттиски на намеченном заранее пейзаже.

Это была настоящая весна.

Вместе с абрикосами зацветало и все остальное.

Мы надевали залежавшиеся за зиму легкие куртки, снимали шапки и, плотно позавтракав про запас, дружно отправлялись в Камброд. Бродить.

В Камброде особенно ярко пахло сладостью, дымком и прелыми листьями.

И когда ты забирался достаточно далеко, чтобы смолк даже самый дальний гул машин, то можно было услышать, как перекликались между собой безымянные весенние птицы, обеспокоенно прытко скачущие по кустам.

Мне нравилось найти по пути какую-нибудь длинную крючковатую палку и размахивать ею во все стороны, теребя упругие кусты и разгребая из-под слежалой прошлогодней листвы первые желтые помпончики одуванчиков.

В Камброде было тихо и как-то по-домашнему благостно спокойно.

За разноцветными крашеными заборами звонко перекликались большие собаки и гулко кукарекали петухи. Над дорогой носились ласточки, жужжали первые жуки, те самые, которые тяжелые, неповоротливые и радужно переливающиеся на солнце.

А ты шел по разбитой пыльной дороге в компании таких же юных исследователей-твоих друзей, выдумывал очередную выдумку и ловил в капюшон юркий, прогретый первым теплом весенний ветер.

И было тебе так беззаботно хорошо. Как может быть только в детстве и только, пожалуй, весной.

Впереди ждало свободное лето, манящее новыми неизведанными дорогами, первым мороженым с клубникой и сочными яблоками. А еще, может быть, долгожданным смущенным признанием от соседского мальчишки, давно влюбленного в тебя тайком.

В Камброде расцветала не просто весна, а и наша цветастая юность, вольная и любопытная, норовящая забраться повыше и зайти как можно дальше.

Забрести вдоль реки на расшатанный мост, свесить ноги на середине и увлеченно бросать камушки в воду, разбивая игривыми кругами свое смеющееся на весь рот отражение.

Над тобой плыло такое голубое-голубое небо, украшенное пухлыми, словно взбитыми с кремом облаками. И, куда ни глянь, был этот бесконечный бело-розовый ковер из цветущих вишен, абрикос и яблонь.

Во всех дворах и вдоль всех дорог распускались они – неизменные посланники весны: свободные и дикие, ухоженные и побеленные, пожилые и совсем юные…

Нигде с тех пор их не было так много.

Нигде с тех пор они не пахли так...

следующая история

@темы: моя великолепная история, я это нарисоваль

---

Кухонные зарисовки

.

из серии "Моя великолепная история"...

Дети, говорят, склонны к странным поступкам.
Я, вот например, любила мыть посуду.

Причем действительно любила, а не расчетливо придуривалась в обмен на какую-нибудь наградную конфету.

Это был второй повод для гордости моих родителей. Первым было мое вежливое здорование с каждой бабушкой во дворе. Здороваться, в принципе, было совсем не трудно, не понимаю, почему для других детей это составляло какую-то проблему.

Но вот мытье посуды мне по сей день объяснить действительно сложно.

Во времена нашего детства горячая вода (да и вода в принципе) была явлением нечастым. А в тех краях, где я росла – так и вовсе диковинным.
Поэтому посуду мыли в эмалированной глубокой сколотой миске, предварительно грея воду на плите. Процесс, мягко говоря, муторный. Однако я ждала его как десерта, заведомо в готовности закатывая рукава и совершая ритуальный нервирующий забег вокруг мойки с нетерпеливыми “Ну что? Уже?”

Папа подставлял мне под ноги белый табурет – сама-то я до рукомойника не доставала. Мама надевала на меня милый передничек – думаю, ей это доставляло особенное удовольствие. Затем мне торжественно вручали серенькую пожеванную тряпочку – разноцветные губки для мытья появились в нашем быту уже значительно позже. И я, довольная, принималась за дело.

Кажется, я могла полоскаться в тазике часами, представляя себя крошкой-енотом, и добровольно остановить меня могли разве что вечерние мультики.

К концу процесса мои пальцы неизменно покрывались характерными складчатыми морщинками, под ногами организовывалась небольшая рабочая лужа, а выдраенная до блеска посуда укладывалась в шаткие горки на полосатое полотенечко рядом.

Стирать, к слову, мне удовольствия почему-то не доставляло, хотя составляющие процесса были примерно одинаковыми. Кухня всегда казалась мне намного интереснее.

На ней происходило немеренное количество разных чудес.

Одно из которых – это закатка консервации.

Всякие там заготовки на зиму в нашей семье практиковали не особо, но, тем не менее, время от времени это случалось. Больше всего из раннего знакомства с этим делом запомнилась мне томатная паста.

Мама купила тогда целый, казалось, мешок, тугих и длинных огненно-красных помидор и решила их безжалостно перемолоть про запас по какому-то там рецепту бабы Вали.

Сперва помидоры нужно было мыть. Это было круто.

Они задорно скакали в огромных эмалированных мисках и все никак не соглашались тонуть. Потопить непокорные помидоры – было моей миссией номер один. Я захлопывала их поочередно поварешкой и погружала под воду, в надежде, что они добровольно откажутся всплывать обратно.

Однако помидоры всплывали, процесс приходилось повторять снова и снова. В итоге это все, как правило, заканчивалось очередной лужей, и мама перемещала меня на менее травматичное для порядка занятие.

Например, на перемолку.

Для перемолки доставалась тяжелая и сурово-серая изогнутая мясорубка, которая крепилась винтовым зажимом, через сложенное вдвое полотенечко к краю кухонного стола.

Мясорубка – это было лучшим, что могло произойти между мной и помидорами в возрасте трех с половиной лет. Тогда я буквально нашла свое призвание и отдалась ему со всей самоотверженностью.

Помидор разрезался надвое, а затем нещадно пропихивался прямиком во вращающиеся нарезные жернова.
Уж чего я только не представляла во время этого отчасти садистского процесса. Чаще всего в голову приходил какой-нибудь исполинский пост-аппокалиптический завод, эдакий живой прожорливый механизм, которому нужны были новые жертвы для бессовестного перемалывания.

Помидоры выходили из мелких круглых отверстий совершенно неузнаваемыми: густой красной жижей с редкими вкраплениями кусочков подробленного чеснока.

Как-то раз мать куда-то на свою голову отлучилась, и я, лишенная бдительного контроля, решила тут же добавить немного творчества в уже успевший примелькаться процесс.

Прихватив поварешку, ту самую, которой прежде топились непокорные помидоры, я начала щедро зачерпывать воду из миски и незаметными порциями добавлять ее в уже готовое помидорное месиво.

Было весело.

Когда мама вернулась, я благополучно сделала вид, что в ее отсутствие ровным счетом ничего существенно не изменилось и продолжила себе привычно перемалывать помидоры. При этом лишь изредка, с волнительным опасением поглядывая в сторону своей диверсии.

Никто меня не вычислил.

Месиво благополучно разлили по банкам, банки закатали, перевернули на полотенце, накрыли сверху и на этом бы оно все должно было благополучино кончиться, вот только мама возьми да и скажи тогда ту страшную фразу, вмиг заставившую меня покрыться холодом.

«Главное в этом процессе, – сообщила она, – чтобы в банки вода не попала, иначе тогда гарантировано рванет»

От этого ее рванет во мне все тут же стремительно сжалось, и я мысленно подсчитала все те бесчисленные поварешки воды, старательно влитые мною накануне в неприкосновенную помидорную смесь.

Всю ночь я не могла сомнкуть глаз – неминуемо ждала взрыва.

Это была, пожалуй, самая неспокойная и бессонная ночь моего юного детства. Страшнее даже той, когда я ждала прихода гигантского памятника из сквера Победы, насмотревшись накануне жутких мультиков про мальчика Нильса и гусей.

Мне очень хотелось хоть как-то предотвратить возможные последствия, но при этом и сказать о совершенном проступке у меня как-то язык не поворачивался.

Посему я просто продолжала дрожать от предвкушения неминуемой катастрофы, предпочтя похоронить доказательства совершенного вредительства под обломками нашего дома. Вместе со всеми своими соседями, а по совместительству, родителями и собой.

Видимо гарантированные мамины айлюля представлялись мне чем-то куда более ужасающим, чем собственная скоропостижная смерть в самом расцвете сил.

В итоге история закончилась благополучно. По крайней мере, какого-либо сокрушительного финала ни я, ни мама по итогу не помним.

Однако что вода и помидоры – это рецепт самой взрывоопасной в мире смеси – я запомнила буквально на всю жизнь.

следующая история

@темы: моя великолепная история

---

Сигареты

.

из серии "Моя великолепная история"...

Я курила одиннадцать лет.

Моей первой сигаретой был Винстон синий, и случилось это в вагонном туалете поезда Луганск-Симферополь, когда мне было шестнадцать лет.

Мы ехали в детский «оздоровительный» лагерь (сечете иронию?), и я тогда уже заведомо знала, что обязательно закурю.

Свою первую сигарету я попросила у соседок по купе, затем осторожно добрела до дальнего туалета, закрыла дверь и какое-то время задумчиво вертела бело-оранжевую палочку в руках, решая, что же с ней делать.

Вагон неторопливо покачивался.

Сквозь приоткрытое окно дерзко задувал бодрящий ветер, сливаясь в свистящем шуме с этим ритмичным и напористым чух-чух. Зеленым смазанным пятном тянулся вдоль путей еще не тронутый полуденным солнцем сочный июльский лес…

Курить я не умела.

Я видела, как это делается со стороны, но мало представляла, что при этом происходит. Поэтому свою первую сигарету я попросту подожгла и держала перед собой, пока она не задымилась.

Тот первый дым, прошедший сквозь мои легкие, был похож на горькое хозяйственное мыло. Которое я будто бы буквально лизнула, а затем с фырканьем сплюнула.

Ничем не приятные ощущения.

Но я стерпела.

Ведь все это время до я жадно мечтала о том, чтобы вот так ехать в поезде и задумчиво курить в окно.

Это казалось мне чем-то особенно притягательным. Чем-то ради чего как раз-таки и стоит взрослеть и путешествовать в поездах.

Как если бы взрослость и поезда только и были созданы для того, чтобы ты мог мечтательно курить в тамбуре, опершись о фанерно-серую вагонную стену и наблюдать, как уносятся прочь за горизонт столбы высоковольтных линий, каналы, переезды...

Особенно на закате.

Когда краски заходящего солнца особенно меланхолично-прекрасны. Тогда дым медленно наполняет тамбур, становится сизым, почти осязаемым, а на конце твоей руки то разгорается, то тускнеет этот яркий точечный красный огонек, так сильно напоминающий солнце.

Да. Я всегда знала, что буду курить.

Несомненно.

Виделась мне в этом особая красота. И без этой красоты вся моя прочая взрослость уже представлялась мне какой-то неполной.

Когда я была маленькой, я стачивала до нужной длины оранжевый кох-и-норовский карандаш, затем красила его белой замазкой так, чтобы оставался лишь только “фильтр” и после чего с упоением разыгрывала сценки, где я гордо курю и что-то кому-то рассказываю, поглядывая немного свысока.

Мне нравилось.

То, как сигарета лежит в моей руке, как замирает у самого рта в каком-то возбуждающем ожидании… Мне нравилось представлять дым, густой и переливающийся в свете настольной лампы, который медленно сходит на нет под потолком.

Мне нравилось погружаться в свои фантазии, как в этот дым. И тонуть в них с таким же наполняющим легкие блаженством.

Сигареты оставили за собой длинный такой разнотканый шлейф… Проходящий сквозь плохое и хорошее.

Как моток кинопленки, состоящий из десятков сотен красочных кадров. И когда я пересматриваю их, я понимаю, за что же я так любила эту чертову дымящуюся палочку, оживающую от игриво высекающего искру щелчка зажигалки.

Ярче всего, пожалуй, мне вспоминаются именно весенние дворики по пути и вокруг нашей школы.

Особенно один из них.

Апрель, конец одиннадцатого класса и первое правдоподобное тепло...

Нам особенно вкусно курилось в том апреле, абрикосово-цветущем, предвкушающе-влюбленном, насыщенно-свеже-зеленом и непревзойденно небесно-голубом.

Нам нравилось, что с сигаретой неизменно приходилось прятаться.

Это добавляло и без того притягательному процессу поистине манящей остроты. Мы были в лучшем своем возрасте для нарушения правил, и нам было отчаянно-кайфово врываться в неминуемую взрослость с дерзинкой во взгляде и откровенным вызовом в словах.

Каждое утро мы встречались с Лелькой у чьего-нибудь подъезда и шли себе как обычно вниз по улице, пока не пересекали отделявший нас от бдящих окон парк. После чего мы шустро сворачивали у определенного дворика и с неким волнительным азартом направлялись вовнутрь.

Эта традиция родилась у нас сразу, как только мы узнали, что обе начали курить.

То есть сразу в сентябре, как только я вернулась из того самого “оздоровительного лагеря”, открывшего мне во всей красе запретный мир соблазна и порока.

У нас с Лелькой с детства все повелось как-то синхронно, и мы так и взбирались по ступеням взросления пусть и не в ногу, но по крайней мере, не отставая друг от друга.

Наш дворик стал для нас заветным укромным местечком, хранителем наших тайн. Каждое утро, пять дней в неделю, мы неизменно начинали с него свой путь до школы, и он встречал нас, как добрых друзей, всеми красками своих настроений.

Осенью он был меланхолично-задумчив. Окруженный оранжевой теплотой опадающих на мокрые лавочки ясеней. Зимой он был уютно-нахохлившийся, припорошенный белым одеялом, словно белковой глазурью, и задорно хрустящий под ногами в особенно морозные дни.

Весной он начинал постепенно раскрашивать окружающую серость. Сперва, как следует смочив ее талой водой, затем высушив резким мартовским ветром, а потом брызнув на нее зеленой россыпью набухающих и вот-вот готовых раскрыться почек.

Он был хорош в любом своем обличие.

Но почему-то именно в апреле, туда ближе к его концу, он становился наиболее прекрасен.

Прекрасен в своем свежем ароматном цветении, в пропитанном теплым волнением воздухе. В предвкушении приближения чего-то фантастически красочного и увлекательно нового.

Мы знали, что с каждым новым днем мы и наш дворик все ближе подходим к неминуемому прощанию, и, возможно, это знание и придавало нашим встречам особенной печальной красоты.

Во дворике всегда было тихо и тенисто.

Солнце никогда не заходило туда в открытую, лишь только украдкой подсматривало за происходящим сквозь густые кроны собравшихся тесной компанией старых ясеней.

Вдоль очерченных покрошившимся бордюром клумб росли яркие сирени, зацветающие в канун девятого мая. И своими пахучими гроздьями так и манящие испробовать удачу на вкус, отыскав среди прочих благоухающих цветков тот редкий пяти-лепестковый.

Наша любимая лавочка, на которой мы всегда и сидели, была покатой и синей, с толстыми деревянными досками и уверенно стоящая на крепких кованых ногах. Она располагалась вдоль узкой дорожки у среднего подъезда, под плотной сенью деревьев и кустов, и была наиболее скрыта от случайных мимолетных взглядов.

Именно ее мы сделали нашей верной компаньонкой, посвятив в тогдашние мечты и страхи, и регулярную молву о том о сем. Тогда нам все казалось чуточку чуть более серьезным, отчасти сложным и неоценимо дорогим.

И дружба, и любовь, и связанные с этим планы – мы обо всем курили, закинув ногу за ногу, и белым облаком пускали в небо дым.

Густой и пухлый – если было влажно,

сухой и сизый – если было ветрено,

клубисто-белый – если были сумерки...

И терпко-сладкий – если был апрель...

следующая история следующая история

@темы: моя великолепная история

---

Папина педагогика

.

из серии "Моя великолепная история"...

Было у нас с папой немало всяких таких разных штук, которые считались исключительно нашими.

Ну вроде там традиции есть мороженное лишь с 1-го мая и по 7-е ноября, ежегодной покупки веника на 8-е марта или яичницы «с сопельками».
Но больше всего, пожалуй, наши отношения отличал такой важный процесс, как покупка конфет.

С папой в этом плане было непросто.
Иной раз даже буквально тяжело.
Во-первых, потому, что он никогда не покупал больше, чем то позволяла допустимая норма.
А, во-вторых – установка этой самой нормы требовала приложения определенных усилий.

Папа любил конкретику.
То есть ты не мог просто взять и попросить купить чего-нибудь вкусненького, как то было с мамой, и получить в итоге целый пакет всякой разнообразной всячины. Нет.

Папа использовал совершенно противоположный, технарский подход, и применять к нему тактику “скромность-за-вознаграждение” было делом неблагодарным, если не сказать даже: проигрышным.

Потому что если ты по привычке просил у него многообещающую кофетку, рассчитывая запустить тем самым классическую многоходовочку попрошайничества, то в итоге ты действительно получал конфетку.
То есть в буквальном смысле: одну штуку.

И это даже если речь шла о каком-нибудь незначительном леденце дюшес, который в принципе для нас, детей, в единственном числе не употреблялся.

В ответ на вопрос: “Почему так мало?”, ты всегда получал один и тот же непоколебимый вердикт: “Сколько попросила”.
Крыть было нечем.
Честно говоря, я даже не пыталась.

Папин подход к формированию запросов мог бы развить во мне самый ценный, пожалуй, навык. Но когда мне было пять, а впоследствии даже и тринадцать, я, разумеется, совершенно не выкупала всей этой бесценной мудрости и попросту считала папу образцово-показательным жадиной.

Его мозг функционировал как классический ЭВМ: то есть был приспособлен обрабатывать лишь только четкие и конкретные команды.
Помните шутку про десять яиц и батон? Так вот это был мой папа.

Оформление любой к нему просьбы требовало недюжинной внимательности. В противном случае ты рисковал оказаться существенно огорченным, получив вместо какого-нибудь пирожка с повидлом промасленный беляш с ливером.

И вовсе не потому, что папа ошибался. Нет.
Как раз потому, что он не ошибался НИКОГДА.

В своем подходе к выполнению задач он был буквален, как ксерокс, и если нужного продукта в наличии не было, то ты не получал ничего, лишь только потому что запроса подыскать аналоги от тебя изначально не поступало.

Любые ссылки на «ту самую догадливость» и прочие аргументы с “ну блин…” оказывались бескомпромиссно отвергнуты, и ты всякий раз неминуемо отправлялся в известном направлении постигать законы логики.

Папа знал, как заставить меня поднапрячься.
В принципе. В вопросе выбора – в частности.

Именно благодаря ему я уяснила, что понятия немного, чуть-чуть и сколько-нибудь не могут быть использованы как количественные меры.
А говоря о чем-то шоколадном можно с удивлением обнаружить, что под данный критерий, оказывается, подходит пол гастронома.
Иными словами, мой папа был настоящим, потенциально качественным программистом.

И если бы программирование начало оформляться в перспективную профессию лет на пятьдесят раньше, то я, вполне вероятно, родилась бы уже где-нибудь в самом сердце силиконовой долины.
И тогда вопрос о недостаче конфет меня бы уже совсем не волновал.

Но мой папа был физиком.
А это значило, что я тоже должна была стать физиком.

По крайней мере, я должна была быть способна в любой момент переквалифицироваться в физика, если жизнь припрет меня такой необходимостью. То есть сразу, как только меня выгонят из моего бесперспективного театра, мой фантастический кошачий город обрушится мне на голову, а долгожданный муж неожиданно окажется алкоголиком…

То, что у меня обязательно что-то должно будет пойти не так, считалось чем-то вроде бы как очевидным.
Наверное виной моя пресловутая прожженная безалаберность и постоянное отлыниваниние от важных задач, как папа частенько любил мне повторять.

Но при этом он не сдавался.
Его педагогика была весьма упорна, поэтому приходилось соответственно упираться в ответ.

Не удивительно, что получение регулярных айлюлей за настойчивое неврубание в законы термодинамики и прочие там формулы стало отличительной особенностью моего детства.

Чаще всего наши экзекуции заканчивались тем, что папа в сердцах признавал меня дефективной, а я, в свою очередь, завершала свой урок очередным дверным хлопком обиды и отчаяния.

Мы ссорились, потому что лед растаял не при той температуре, предохранители перегорели, а поезд А, выехавший утром из точки Б почему-то вообще никуда не приехал.

Круче физики в моей жизни был только полонез Огинского.

Под полонез Огинского я планировала быть трагически похороненной.
Где-то так раза три в неделю. Когда мне приходилось его разучивать на нашем стареньком умеренно-расстроенном фортепиано.

Разумеется, из-под палки. Точнее сказать: из-под линейки.
Потому что линейка была более продуктивным инструментом, и в свое время очень помогла Бетховену. А значит, должна была помочь и мне.

В честь кого мне следовало стать пианистом, я честно говоря, так и не просекла.
Но, создавалось впечатление, что будто бы без этого славного навыка все мои драгоценные знания физики разом теряли весь свой смысл.

Нас всех воспитывали тогда по какой-то негласной схеме.
Всех – это тех отпрысков пост-советского пространства, которые впоследствии стали моими хорошими друзьями и знакомыми. Впрочем, тех, кто не стали, скорее всего постигла та же судьба.
Наши детские занятия будто бы были вписаны в базовую комплектацию потенциально успешного ребенка.
И ими ни в коем случае нельзя было пренебрегать.

Технику не-пренебрежения и прочие воли к победе во мне должны были развить утренняя зарядка и регулярный бег по Красноармейской.

На деле же они развили у меня лишь нервный тик.
Поэтому несложно догадаться, какое время суток и какую улицу своего детства я ненавидела больше всего.

Красноармейская представляла собой удивительный аттракцион, который можно было назвать дорогой в случае, если бы дорогой считалась продольная грязевая полоса, состоящая сплошь из ям, оврагов и бурных потоков канализационных рек.

То есть по Красноармейской чаще всего приходилось именно прыгать.
В противном случае – осмотрительно перемещаться.
Но уж никак не бегать. А тем более не в бодром насыщенном темпе.

Восемьсот метров подобного удовольствия могли сполна зарядить меня на целый воскресный день, а то и на пару, в зависимости от того, насколько было к тому моменту холодно или жарко.
Но я должна была расти спортивным ребенком.

И папа очень гордился тем, что у меня даже получалось.

Энергии во мне действительно было хоть отбавляй, поэтому меня просто-таки необходимо было регулярно выгуливать.
А чтобы я не загуляла куда-нибудь не туда, папа частенько водил меня на спортплощадку возле 20-й школы, где можно было всласть покувыркаться, поскакать по вкопанным покрышкам и время от времени себе что-нибудь разбить.

Папа, в отличие от мамы, относился к моим регулярным увечьям весьма хладнокровно.
То есть пускай он и не обливался слезами жалости в попытке утешить мое горе, но уж, по крайней мере, не выписывал мне дополнительных образумивающих поздатыльников.

Поэтому падать при папе было весело и безопасно.

Один раз, не рассчитав длины своего шага, я перецепилась за планку всеми любимой полукруглой ходячей лестницы и закончила свое вечернее представление многообещающим пируэтом мордой в асфальт.

Папа был в восторге.

Редко когда мне удавалось совершить настолько виртуозное приземление, да еще так удачно. Я легла в пыльный гравий абсолютной звездой: буквально раскинув руки и ноги, но тормозила при этом почему-то лишь одной щекой.

С точки зрения физики – представить это сложно, но так как с физикой мы не особо дружили, я была свободна от всех ее законов.

Повреждения получились несерьезными, зато эффектными: всю правую часть моего лица покрывал саднящий бордовый материк, величиной с Южную Америку.

Первым выводом были гарантированные прописоны от мамы, а уже потом все остальное.
Папа, бегло оценив ситуацию, тоже, видимо, осознал свои риски ощутимо отхватить, поэтому тут же принялся усердно оттирать меня с помощью своего неизменного набора экстренного реагирования: бутылки минералки и носового платка.

Коленки и ладошки мы кое-как действительно оттерли, но вот с лицом было труднее. Судя по словам папы, я была обладателем какой-то «подумаешь царапины».
На деле же я была похожа на Рэмбо, только-только вышедшего с горячего поля боя прямиком в апрельский вечер.

Узрев положение дел в раскладном зеркальце, я в буквальном смысле похолодела в ужасе: завтра в школу, вокруг столько заинтересованных лиц, а я с вот этим вот...
Нам срочно нужна была легенда.
И чем кровавей – тем лучше.

Почему я не могла просто признаться, что навернулась с лестницы, я не помню. Видимо, в те годы быть безукоризненно осторожным – было чем-то вроде обязательного качества, и сама мысль о том, что я могу сказать товарищам правду, казалась мне смертельно позорной.
Поэтому папа вселил в меня обнадеживающую мысль: сказать всем, что меня “поцарапала кошечка”

И плевать, что кошечке для того, чтобы нанести мне такую царапину, потребовалось бы поработать минут с пять, ну или, как минимум, обладать лапкой размером с садовые грабли.

То есть скажи я, что меня отполировал наждаком Фредди Крюгер, это было бы и то куда более правдоподобно, чем папина легенда.

Однако каким-то образом она мне приглянулась, и весь последующий день я действительно отвечала всем, не без гордости, разумеется, что имела случай быть поцарапанной кошечкой.

В то время наша котовая истерия все еще находилась на своем пике распространения, поэтому побахвалиться контактом с какой-либо кошечкой, которая теоретически могла оказаться моей, было куда более существенным козырем, чем, например, одержать победу в вольной борьбе за справедливость с дюжиной обозленных вьетнамцев.

Поверил ли мне в итоге хоть кто-нибудь, я так никогда и не узнала, потому что никто так и не рискнул мне открыто возразить.

В своей речи я была настолько уверенно убедительна, что даже если у кого-то и возникли сомнения по поводу моих россказней, то он скорей подумал, что это он не компетентен в вопросах кошечек, а вовсе не моя история изрядно хромает.

А уверена я была потому, что находилась под протекцией папиного слова, а папа, как известно, ошибаться не может…

Еще про Папку

следующая история

@темы: моя великолепная история

---

Дача

.

из серии "Моя великолепная история"...

Почти у каждого ребенка была такая своя утруждающая обязанность, которой его регулярно отвлекали от беззаботной радости познания мира (читай: от блаженного ничего не делания)
У кого-то это была прогулка с младшей сестрой, у кого-то — ежедневное мытье полов, должностной вынос мусора, фортепиано…
У меня же это была дача.
И на дачу нужно было ездить регулярно.

Разумеется, из-под палки.
Иначе все было бы слишком просто и воспоминание попросту не состоялось бы.

Наше первое знакомство с дачей состоялось очень рано, поэтому к сознательному возрасту мы успели пройти весь тот классический путь отношений: от интригующего увлечения до пылкой ненависти с последующим бурным разводом.

Одним словом, дача сыграла в моей жизни достаточно значимую роль.

Стоит отметить уже то, что именно на даче я создала свою первую художественную инсталляцию, состоящую из тяпки, тряпки и натянутого между стволом и дырявым стулом цветастого бабушкиного покрывала.

Это был мой первый оживший мир.
Дальше оживать стало буквально все, к чему я прикасалась. И больше всего в этом деле мне, разумеется, нравился компост.

Компостом у нас называлось то, что умеренно перебродило, сгнило и было впоследствии захоронено в какую-нибудь глубокую продолговатую форму вроде старой алюминиевой выварки. Живописная, одним словом, субстанция.
Уже хотя бы за компост я должна быть безмерно благодарна даче. Ибо в нем я научилась различать все то невероятное многообразие форм и оттенков, которым может порадовать меня окружающий мир.

Формы и оттенки с легкостью трансформировались в инопланетные горные хребты, заброшенные деревни космических эльфов, беспощадные реки буро-красной жижи и, разумеется, в адские полчища грозных хищников-убийц, которые регулярно нападали на мои футуристические поселения.

Поселять можно было что угодно: фасоль, горох, болты с гайками, пластиковое семейство крошечных далматинцев. И лучше всего жилось им в винограднике: он был любопытно-витиеватый и с большими гостеприимными листьями.
Не уступали ему, впрочем, и грядки с картошкой, кучи сухого сорняка, дырявые ведра с удобрениями, которые обычно вкапывали на треть в землю, отчего те смотрелись, как гигантские башни-исполины, вросшие в толщи растрескавшихся масс чернозема.
Одним словом, дача была создана для человека с фантазией.

Если получалось абстрагироваться от регулярной прополки и необходимости вечно что-то там собирать, дача представляла собой очень даже перспективный объект для исследования.
В первую очередь, разнообразный.

Когда мне надоедало рыться в земле, закапывая далматинцев в кротовые норы, всегда можно было переключиться на орешник и, вскарабкавшись на самую верхушку, вообразить себя то ли Маугли, то ли юной женщиной-кошкой – в зависимости от настроения.

А затем попинать ногой старый пень, выселяя из него всякую неопознанную живность, проинспектировать кусты на наличие улиток, бросить в бочку с водой сухую сморщенную грушу и получить от папы айлюлей.

Груша тонула медленно, не то, что камень, поэтому за ней можно было какое-то время наблюдать, перегнувшись через край и глядеть, как та обреченно погружается в жидкую черную бездну.

Бочка вообще манила нещадно. Ровно настолько же и пугала.

Была она большая, диаметром с добрый метр и почти на всю свою высоту вкопана в землю. Поэтому точно определить размер прославленной бочки представлялось невозможным.

Я свято верила, что она заканчивалась где-то на уровне земного ядра, поэтому все мое долгое детство та официально считалась бездонной.
Вода в ней была темная и густая.
Поэтому отражения получались особенно четкие и цветные.
Когда никто не видел, я надолго зависала над бочкой и, будто бы дразня страх булькнуть туда с головой, кривляла живущему на дне чудовищу всякие неподобные рожицы.

В общем, до каких-то пор на даче действительно не было скучно.

Трудности начались, когда я немного подросла, и исследовать мне захотелось уже окружающий социум, а в особенности некоторых соседских мальчишек, которые вечно звали гулять, и от чего дача меня изрядно отвлекала.

Тогда мне уже хотелось бегать по гаражам в обществе нравившегося мне одноклассника, смотреть в пять часов Ксену, а затем снова выходить бегать по гаражам. Компост и дырявые ведра перестали быть для меня объектом интереса номер один.

Именно в тот период наши трепетные и радостные отношения с дачей стали потихоньку разлагаться.
Я пиналась, брыкалась, притворялась мертвой ну или, как минимум, внезапно больной, но всякий раз неминуемо оказывалась на пути к трамвайной остановке и продолжительному путешествию в направлении своей уже самой невыносимой каторги.

Благо, дача была только летом.
К сожалению, возможность бегать по гаражам – тоже.

Преодолеть эту несправедливость было нельзя. Смириться – гордость не позволяла. Вот и приходилось регулярно бухтеть и возмущаться, чтобы не дай бог самому не забыть, что на дачу ездить теперь стало плохо, и нужно демонстративно этому сопротивляться.

Разумеется, впоследствии мне об этом несказанно жаль.

Жаль всех тех пострадавших от бесполезной упертости сотен-десятков ощущений, банок не съеденной малины, ведер не наношенной воды, зарослей неизлазанных деревьев…

Поэтому дачу все же лучше вспоминать тогда, когда в моем мире существовали только мама, папа, кошки из поднебесного кошачьего города и тот самый легендарный компост.

То есть лет в пять-тире-семь, когда я была еще способна рассмотреть в годовых кольцах старой яблони зашифрованное предсказание пришельцев с неизведанных планет.

Эту дачу построил еще мой дед.
“Эту” – потому что впоследствии была еще и та, которую нам передали в подарок, и которая была новее, вкуснее и по совместительству относилась уже к совершенно другому подклассу памятных ощущений.

Та дача называлась мамина, потому что папа ездить на нее не особо жаждал, и я время от времени становилась жертвой негласного морального выбора: с кем же увязаться?

Папу обижать не хотелось. Маму, впрочем. Тоже. Поэтому приходилось ездить и туда, и туда. А иной раз даже в пределах одного дня, что было вообще сверх мастерством.

Главным преимуществом маминой дачи были черешни.
Папиной – ее душевность.

Ездили мы на нее неизменно на трамвае номер «6». До конечной.
А затем шли через поле, загоны конно-спортивной школы, от которых так привычно пахло навозом. Далее через линейную одноэтажную застройку “новых русских” и, в конце концов, вдоль по длинной улице без названия, слева и справа заполненной участками нашего дачного кооператива.



Жить на даче было нельзя. Проживать, впрочем, тоже.
Домик был без водопровода и электричества.
А местами особенно важных уединений служили какие-нибудь дальние кусты шиповника.

Поэтому с дачи приходилось всякий раз неизменно возвращаться. Самое позднее – часов в семь. После трамваи то ли не ходили, то ли еще какая напасть – я уже не припомню – но правило почему-то нарушать не рекомендовалось.
И мы его как-то даже и не нарушали.

Главными дачными ассоциациями были яблоки, дырявые тапки и десятки пластиковых бутылок для воды.
Яблоки урождались какими-то уж больно неправдоподобно огромными, отчего собирать их было настоящим кайфом. Беря их в руки, ты каждый раз неизменно впечатлялся и был, соответственно, искренне счастлив.

Тапки же попадали на дачу уже безнадежно дырявыми, поэтому выбирать особо не приходилось. Зашивать дачные тапки было без толку, окончательно выбросить – не рационально, поэтому почти на всех фотографиях с дачи (в том числе и со впечатляющими яблоками в руках) я красуюсь в бесстыдно раззинувшей рот обуви.

А вот бутылки для воды были отдельного рода мероприятием.
Дело в том, что воду на даче давали раз в неделю или около того реже, поэтому появление воды было событием по значимости наравне с праздничным.

Давать воду должны были по расписанию, а давали, как то и бывает: как придется. Отчего полива я ждала как Деда Мороза: с практически равноценным энтузиазмом и примерно с такой же вероятностью появления.

Проверять воду надо было не реже чем раз в пять минут. Это было нервным занятием. Зато когда из хрипло прокашлявшегося крана наконец со свистящим напором пускалась рыжая густая жижа, я приходила в настоящий, ни с чем не сравнимый, восторг.

Вода постепенно светлела, и тут-то и наступал черед тех самых двухлитровых бутылок.
Сколько их у нас было, сосчитать трудно. Где мы их столько набрали – понять сложно.

Баловаться газировкой в девяностые было чем-то ну уж совсем из роскоши праздника, поэтому такое количество пустой тары от Кока-колы, Фанты и Спрайта (неразделимое платиновое трио) наталкивало на мысль, что жизнь, несмотря на обратное, бывала в том числе и очень прекрасна.

Бутылки могли использоваться годами, поэтому в какой-то момент коллекция тары для полива превратилась в настоящий музей истории.

Там можно было обнаружить экземпляры уже давно вышедшие из производства, этикетки старого образца и экзотические примеры какого-нибудь “Швеппса”, который я, как и все нормальные дети, считала невообразимой дрянью и, что немаловажно, не могла выговорить ее названия.

Если бы наша коллекция сохранилась до сих пор, я бы с большим удовольствием открыла бы музей старых бутылок и этикеток. Ну или как минимум, провела бы несколько незабываемых часов, ковыряясь в этом раю любителя пережитков истории.

Вообще вспоминать прошлое – это как рисовать акварелью: никогда наперед не знаешь, куда тебя в итоге заведет это причудливо расплывающееся на бумаге своенравное цветастое пятно.

следующая история

@темы: моя великолепная история, я это нарисоваль

---

Первые любови

.

из серии "Моя великолепная история"...

Моей первой любовью была статуя скомороха на здании городского кукольного театра.
Да, да, именно в буквальном смысле статуя залитого в бронзу мужика в пропорциях один к одному с балалайкой в руках.

Мне было лет пять-шесть, поэтому в принципе подобные отклонения были мне еще как-то позволительны.

О влюбленности я знала мало.
Симптомы свои классифицировать не пыталась.
Тем более что это трепетное смущение, сопровождавшее любое упоминание об объекте интереса, мне очень даже нравилось, а значит, просто не могло быть поводом для беспокойства.

Просто нужно было хранить все в тайне и ни в коем случае никому не рассказывать – так я решила сразу, и это было на удивление мудрым решением.

Летом мы часто ездили на дачу. Часто – это примерно раз в день, а это значило, что у кукольного театра мы оказывались два раза в сутки: утром и вечером.
И пока трамвай стоял на остановке, выгружая своих пассажиров, мне предоставлялась потрясающая возможность увлеченно попялиться в окно и ненароком в кого-нибудь влюбиться.

тот самый Кукольный театр, статуи и трамвай


Надо сказать, что несмотря на столь непрезентабельную должность, герой моих детских грез был мужик, что надо. То есть я совершенно одобряю свой выбор даже спустя годы (чего, к сожалению, не могу сказать относительно других моих выборов).
Мой скоморох, безусловно, выгодно выделялся на фоне остальных своих пятерых собратьев, своей загадочно-отрешенной позой и глядящим куда-то в неведомую даль взглядом, в котором я, в свою очередь, видела сплошь поэтическую печаль.

Наверное, все дело было в подбородке и в этой непревзойденной магии ракурса немного снизу.

Ибо если бы мне однажды не открыли правды, кем на самом деле являлся мой любимый герой, я бы и дальше искренне верила, что он бравый рыцарь, попросту забредший случайно не на то поле боя.

Скульптор, лепивший его мускулы, столь недвусмысленно проступающие сквозь одежду, судя по всему, думал о чем угодно, но только не о балаганном шутовстве с погремушками.
В общем-то, если заменить моему скомороху балалайку на гитару, из него вышел бы бесценный образец классической женской мечты.

То есть краснеть было из-за чего. Поэтому приходилось смущенно отворачиваться.
А когда получалось, что нам с мамой нужно было идти зачем-то в кукольный театр (чаще всего на какую-нибудь новогоднюю елку) я невзначай просила ее укутать меня в мой самый лучший шарф.

Безнадежность этих отношений меня, как ни странно, ничуть не смущала.

Во-первых, потому, что я едва ли вообще представляла, какие надежды принято возлагать на отношения.
А во-вторых, моя богатая фантазия обладала достаточно качественным оживляющим свойством, благодаря которому я очень быстро втянула своего возлюбленного (а заодно и всех его пятерых товарищей) в такую эпическую историю, по сравнению с которой влюбленность в какого-нибудь соседского мальчишку казалась уже не более чем жалким дилетанством.

Это продолжалось какое-то время, а затем я научилась читать и внезапно обнаружила целый новый мир потенциальных любовников.
После этого при всем моем желании, я уже просто не могла сохранять свою заинтересованность пусть даже и мускулистым, но все же скоморохом.

Моим вторым был благородный и до умопомрачения эрудированный инженер Сайрес Смит из Жюль Верновского “Таинственного острова” – по совместительству, моей первой серьезной книги, прочитанной без помощи мамы.

Сайрес открыл для меня новый подвид “исключительно умных мужчин”, и с тех пор одной уже только внешней оболочки мне стало уже мало.
Благо, что иллюстрировались книги редко, поэтому, по сути, мне требовалось найти всего лишь умного. Все остальное могло быть благополучно дорисовано воображением.

С Сайресом Смитом мы дошли до вполне себе серьезных отношений, где я даже пару раз прикинула, каково бы это было жить в одной палатке. А затем бесконечно спасаться с таинственного острова мне надоело, и я переключилась на книги о капитане Немо.

Особенную роль в моем романтическом списке занимал и Дик Сэнд, бывший тогда самым крутым в мире пятнадцатилетним капитаном. Благодаря ему я поняла, что есть еще такой подвид чувств как “благородная дружба”, который чуть позже в социуме стал называться тем небезызвестным словом “френдзона”.

Тогда для меня это значило, что я была совершенно не против, чтобы Дик Сэнд был влюблен в меня, но при этом предпочитала капитанов несколько другого ранга.

Третьим в моем списке мог бы стать Феличе Риварес из “Овода”, но в его безупречности я впоследствии искренне разочаровалась, поэтому не могу сказать, что была бы счастлива, если бы каким-то чудом мне все-таки удалось выйти за него замуж.

А затем я долго и самоотверженно любила Сережу.
Почти даже полный календарный год.

Случилась моя любовь неожиданно, в канун майских праздников, в мамином селе, куда мы, как обычно, поехали с ежегодным визитом на кладбище.
Сереже было четырнадцать, и до тех пор я видела его лишь на черно-белой фотке в своем детском альбоме. Где он стоял рядом со своим братом на фоне забора, а я с невиданным усердием отбирала у него пластмассовый Камаз.

По сути, взрослого Сережу я тоже видела всего единожды. Точнее даже сказать: несколько часов. Но, судя по всему, этого было достаточно, чтобы начать проектировать в мечтах нашу дальнейшую совместную жизнь.

Сережа был добрый и до умиления хозяйственный. Я регулярно представляла, как он будет разбирать унитазный бочок и подбивать плинтуса в нашей трехкомнатной квартире. А так же водить бордовую девятку, которую лично будет чинить по воскресеньям в гараже.
То есть благодаря Сереже, к моим требовательным критериям к “умному и красивому” добавился еще один: мастеровитый.

Присутствие Сережи в этом гареме абстрактных принцев обусловлено только тем, именно он официально считался моей первой любовью.
Так как в отличие от всех остальных кандидатов, по крайней мере, имел материальную форму органического происхождения и существовал со мной в одном отрезке времени.
Но значение материальных мальчиков в тогдашней моей жизни было не так существенно, как поиск очередной эфемерной музы.

Ее следующим воплощением стал Алекс Брантнер из “Комиссара Рекса”.
Те, кто хоть раз видели Алекса Брантнера из “Комиссара Рекса”, сразу поймут, что какие-либо дополнительные комментарии здесь излишни. Я любила его верно и преданно и иногда даже вставала в шесть утра, чтобы посмотреть повтор серий.

А затем Алекса Брантнера безбожно заменили на какого-то кучерявого коротышку, и мне пришлось жить исключительно на своих фантазиях. Это было непросто, поэтому для поддержания визуального допинга я нашла еще один фильм с этим актером в надежде разжечь затухающие чувства. Но там тот неожиданно сыграл парня с диареей, и вся моя былая страсть была обречена окончательно сойти на нет.

Какое-то время спустя на моем любовном фронте сохранялась некоторая пауза.

Может быть, я даже уже успела подумать, что меня окончательно попустило западать на экранных мужиков, но тут вдруг со мной случился новогодний анонс “Властелина колец”, и я поняла, что снова пропала.

Мне достаточно было одного мимолетного взгляда на мелькнувший силуэт Арагорна, чтобы все последующие недели с замиранием сердца ждать премьеры на “1+1” и с любопытством гадать, кем же может оказаться этот загадочный чувак с мечом.

Это был мой лучший новый год.

До тех пор мне не приходилось влюбляться в персонажей с бородой, поэтому я еще долго не могла понять, как же именно к этому отношусь.

С Арагорном у нас было достаточно долго.

Даже несмотря на то, что под его бородой впоследствии обнаружилась нелицеприятная подбородочная жопа, а над глазами почти не было видно бровей (что почему-то особенно меня смущало), я все равно его любила.

Я представляла, как Питер Джексон снимает специально для меня какой-нибудь приквел, где я получаю роль воинственной эльфийки, и в итоге мы целый год колесим с Арагорном в походном трейлере по ярко-зеленым горам Новой Зеландии.
Именно тогда я окончательно и укрепилась в своем желании стать актрисой.

Когда после Арагорна (да, даже сильные чувства гаснут) в мою жизнь неожиданно пришел восхитительный (еще на тот момент) Джонни Депп, я уже определенно знала, что мне делать.

Джонни Деппа я пересмотрела от и до, исключив разве что “Страх и ненависть в Лас-Вегасе”, так как там его бритый лоб показался мне чертовски непривлекательным.

Ради возможности быть ближе со своим героем, я сняла в своих фантазиях еще не существовавшую тогда четвертую часть “Пиратов Карибского моря”. И все ради того, чтобы вписать в жизнь Джека Воробья некую соблазнившую его отчаянную пиратку, которую, разумеется, я бы впоследствии сыграла. А затем получила бы за нее заслуженный Золотой глобус.

Но когда четвертую часть “Пиратов…” действительно сняли, я поняла, на этом тотальном разочаровании наши долгие и трепетные отношения с Джонни Ди, пожалуй, и закончатся.

Больше в киношных героев я с тех пор уже не влюблялась.

следующая история

@темы: моя великолепная история, я это нарисоваль

---

Новогодние елки

.

из серии "Моя великолепная история"...

Елка была самой главной новогодней традицией.
Без нее все совершенно теряло смысл, лишалось своего магического значения и переставало быть желанным.

Можно было приготовить хоть ванну оливье, купить центнер мандарин и конфет “Шедевр”, но если дома не было елки, все – труба, нового года не будет.

Один раз это чуть не произошло, и я хорошо помню то ощущение тотальной паники и ужаса, что в этом году наши часы так и не пересекут отметку полуночи, и мы останемся навеки в плену самого жуткого кошмара, где на новый год елки у нас не было.
Поэтому елка была у нас всегда.

И собирать ее нужно было обязательно 31-го декабря. Причем, именно собирать, потому что наша елка представляла собой уникальный конструктор из веток, которые в канун срока стоить начинали заметно дешевле.
Чем папа, разумеется и руководствовался.

Я наудачу каждый год все же клянчила елку пораньше, искоса завидуя своим более везучим одноклассникам. Но папа был показательно непоколебим.

Часов в одиннадцать утра он шел в сарай, доставал оттуда разборной металлический каркас, очень похожий на тот, что выставляли на главной площади. Оставлял его в коридоре – что предвкушало последующие приключения, а затем доставал из кладовки две своих незаменимых рыжих кожаных сумки и особенно громко звал меня:
“Ну что, за елкой идешь?”

Я, понятное дело, ждала этого клича все утро.
Однако, когда он раздавался, то делала вид, что я не то, чтобы охотно оторвалась от своих текущих дел, но раз уж оторвалась, то, так и быть, схожу.
Все это демонстративное изображательство было нужно в первую очередь для того, чтобы подогреть собственное предвкушение.

Охота за ветками – как называл это папа, был одним из наших с ним сугубо личных ритуалов наряду с распиливанием дерева двуручной пилой, совместной зарядкой и поеданием жареной картошки прямо из сковородки.
Чужие в этот ритуал не допускались.

Сперва мы неспешно обходили весь рынок, изучая обстановку. Затем принимали решение. Папа никогда не торговался, и мне это нравилось. Взамен он имел достаточно терпения и упорства, чтобы найти самый выгодный вариант и в последний момент просто сказать: берем.

Иногда приходилось побродить лишнего, но при этом не помню ни разу, чтобы наша охота не удалась.

Ветки крепко сматывались бечевкой, погружались в сумки, заманчиво выглядывая через борта. А я по возможности гордо несла верхушку, держа ее перед собой, как знамя нашей победы.

Хвойный аромат я тогда распознавала плохо, поэтому, чтобы принюхаться, мне нужно было буквально влипнуть в ветку носом, что частенько заканчивалось очередным испорченным шарфом.
Правда, переживала по этому поводу в основном мама.

Елку собирали мы с папой вдвоем.

Маминой же обязанностью было в это время готовить салат, или холодец, или винегрет... Я тоже это дело любила, и если процесс с салатом можно было отсрочить, то с удовольствием присоединялась и к нему. Но все же я куда чаще оказывалась именно с ножом и отверткой, нежели с кастрюлей и ложкой.

Папа затачивал веточные концы, затем я немного подрезала их для верности, после чего мы вместе, ветка за веткой, заполняли каркас, пока наша елка не дорастала до почти двух метров в высоту (это навскидку).

Руки были липкими от смолы, застеленный газетами пол был густо усыпан иголками, которые ловились затем носками еще до середины марта, по телевизору как раз начинались стандартные подборки мультиков – и это все составляло ту самую идеальную нашу новогоднюю картину 31-го декабря.

Самым волнительным в процессе подготовки елки – были коробки с игрушками. За год я как раз успевала хорошенько забыть, что там у нас где припрятано, поэтому каждый раз распаковывание коробок сопровождалось невиданным любопытством и азартом.

Игрушек у нас было много. И все старые.
Некоторым из них к этому моменту уже наверняка стукнуло под сто. Но при этом все они были такими до умиления родными, что даже несмотря на то, что я каждый раз мечтала о крутой современной елке с одинаковыми шариками, я очень радовалась из года в год встречать одни и те же знакомые лица зайчиков, снегурочек и эскимосок.

Каждый раз я упорно пыталась создать елку “с картинки”.
И все никак не понимала, почему у меня не получалось. Тогда моим эталоном елки была как раз елка искусственная, точнее сказать: ровная, потому что откуда берутся ровные елки с картинок я тогда еще не задумывалась.

Каждый раз я пыталась сделать нашу собственную елку как можно более ровной, свято веря в то, что если подобрать шарики одного оттенка, ее кособокая живописная асимметрия превратится в вычерченный под линейку ровный угол.

Впрочем, когда украшение заканчивалось, мне, как правило, так нравился результат, что я напрочь забывала про заморочки перфекциониста и принималась настойчиво клянчить папу повесить гирлянду – что было официальным завершающим этапом.

Не помню, с чем были связаны такие сложности, но если гирлянду как следует не поклянчить, сама по себе она почему-то на елке не появлялась.

Какое-то время я даже думала, что гирлянды больше нет, пока сама, методом любопытного тыка, не обнаружила ее в старой швейной машине (кто помнит, тот поймет).

С тех пор утаить от меня этот светящийся новогодний провод было невозможно.
На нашей гирлянде были астры – такие разноцветные пластиковые колпачки, которые надевались на желтые лампочки, и от чего елка впоследствии превращалась в загадочно-тусклое сине-красно-зеленое поле, светящееся тем самым теплым уютным светом, который, как правило, и называют домашним.

Несмотря на свою раритетность смотрелась гирлянда очень интересно, и дай мне возможность, я бы с удовольствием повесила сегодня такую в своем доме.
Но тогда в силу возраста мне куда более привлекательным казался тот радужный мерцающий “китай”, которым тогда поголовно украшали все вокруг, отдавшись массовой погоне за современностью.

Падала наша елка всего один раз. Когда у нас появился Тимофей. (про Тимофея)
То был его первый новый год в качестве полноценного члена семьи, поэтому он сразу же решил расставить приоритеты главенства.
Разумеется, елка не выдержала такого напора и рухнула ниц.

Хорошо, что к тому моменту я была уже в том возрасте, когда радость от наличия кота была больше, чем расстройство от пары разбитых шариков.
Поэтому на Тимку я в итоге не в обиде.

Тем более что шарики бились всегда.
Раньше вообще все игрушки делали до невероятного хрупкими, очевидно чтобы каждый новый год окроплять землю кубометрами горьких детских слез.

Лично я нарыдала своими силами кубометра три точно. Причем один из них в тот год, когда разбился мой любимый розовый шарик, величиной с арбуз.

Мы тогда еще жили на Солнечном про Солнечный, елка была поменьше, стояла на комоде, а руки мои тогда, видимо, еще недостаточно окрепли, чтобы удерживать такую ценность, как большой шарик.

Впрочем, не помню точно, что разбила его именно я. Однако отчетливо помню вид его расколотого на мелкие осколки трупика, безнадежно лежащего передо мной на ковре.
Еще долго с тех пор, открывая коробки на новый год, и не обнаруживая среди прочих игрушек своего старого доброго друга, я пускала скупую слезу сожаления в память о нем.

Другие, не настолько безнадежно разбитые игрушки, можно было плотно напихать ватой, и это почему-то считалось “норм”.

Деда Мороза у нас под елкой не было. Впрочем, как и Снегурки.

Те классические конусоподобные статуи из папье-маше, которые были почти в каждом доме, нагоняли на меня жуткую тоску.
При этом оставлять елку без какого-либо главенствующего персонажа было неправильно, поэтому я долго ставила на зачехленную белой наволочкой табуретку раскладную бумажную сову.

Затем на очередном утреннике мне подарили пластикового Деда Мороза с конфетами, и с тех пор мне стало однозначно проще с выбором, что же ставить под елку.

Попозже к нему присоединилась и Снегурка, и тогда картина стала и вовсе полноценной. В Снегурку напихивались конфеты синего цвета, в Деда Мороза – красные, и в конце концов получалось идеально. А если спрятать в фигурку любимый “Гулливер” и при этом хорошенько прикрыть его леденцами, то появлялся шанс, что он даже доживет до конца праздников.

Честно говоря, мне очень нравилось это наше новогоднее детство:
интересное оно было, доброе...

следующая история

@темы: моя великолепная история

---

Идеальное свидание

.

из серии "Моя великолепная история"...

Мое самое красивое свидание произошло в конце декабря.

В семнадцать лет, на первом курсе – то есть, в самый разгар романтической поры.
Надо отметить, что на романтиков мне тогда чертовски везло.
Не знаю уж, как я это делала, но иной раз я могла просто случайно набрать телефонный номер и сразу же попасть на какого-нибудь сказочного принца на белом Ниссане, который при этом удивительным образом практически всегда западал на меня.

Сейчас мне самой уже с трудом верится в саму возможность подобного, но тогда, в семнадцать, я была действительно до неприличия удачлива.
Практически все мои знакомства были по-книжному прекрасны и при этом по-житейски многообещающи. Подвох был только один:
...меня совершенно не интересовали все эти красивые, умные и перспективные юноши с кучей достоинств.

Взамен я предпочитала отыскать тот единственный заведомо безнадежный вариант, желательно в лице какого-нибудь невоспитанного раздолбая, и крепко-накрепко в него влюбиться.
Лет эдак на пару.
Разумеется, со всеми вытекающими последствиями вроде давания обета верности тайным мечтам о нашем совместном будущем.

В ту зиму я была уже почти год как крепко-накрепко влюблена в Х. (см. "про Х.")
Что,правда, вовсе не мешало мне поддерживать в тонусе свой навык ведения интеллектуально-душевных бесед с новыми интересными собеседниками.
Как правило, мужского пола.

В тот период у нас частенько отключали Интернет, поэтому тем вечером я как раз увлеченно бороздила просторы ФТП в поисках чего-нибудь интересненького для компенсации.

Сейчас уже наверняка мало кто знает, что из себя представляли эти самые ФТП, поэтому проще сказать, что это был эдакий мини-интернет, который работал без большого интернета.
Иными словами: локальный сервер. Локальный настолько, что даже городской.

Заботливые юзеры заливали туда гигабайты фильмов, книг, яойного порно и делились этим богатством друг с другом. Ко всему прочему на ФТП существовал и чат. А вместе с ним, соответственно, и возможность отправить юзеру личное сообщение.

Так как чаще всего общались “по делу”, никаких других данных друг о друге кроме пользовательского псевдонима и пола (что, кстати, не точно) ФТП-шная анкета не предполагала.

О. был подписан "Великий Кукурузо", чего уже, как по мне, было достаточно, чтобы обратить на него внимание.
Парни с нетривиальными никами всегда привлекали меня больше, чем наоборот. И зачастую это себя оправдывало.
Обладатели пафосно-звучных имен чаще оказывались скучными и примитивными, в отличие от их приятелей-задорных шутников.

О. был весьма шутлив, задорен и при этом подкупающе начитан.
Что свело нас вместе и как мы начали общаться, я, честно говоря, уже не помню. Помню только, что это все произошло достаточно быстро. И конкретно в тот самый вечер, когда я сидела без интернета и бороздила просторы ФТП, он спонтанно предложил встретиться.
Я же, не менее спонтанно, почему-то согласилась.

Обычно я такими приключениями не баловалась: слишком муторно, как ни посмотри. А тут, знаете ли, преддверие нового года…
За окном загадочно мерцали огоньки, небо было того самого сизо-оранжевого оттенка, каким оно бывает почему-то исключительно зимой.
Одним словом: красота, ожидание чуда, на термометре благоприятные плюс два…

Я принялась одеваться.

О. жил недалеко, что было, к слову, удачным совпадением, учитывая, что город у нас был все-таки не маленький.
Мы договорились встретиться у главной елки на площади через полчаса – это был самый центр.
Мне туда было идти минут семь, ему – где-то навскидку сорок, но я все равно решила включить сучечку и дописала, что если он опоздает, я просто уйду.

Наверное, в глубине души я просто хотела, чтобы он опоздал, и таким образом избавил меня от необходимости сожалеть о возможно опрометчиво принятом решении.
В том случае я бы попросту сделала вид, что вышла купить кефира и благополучно бы вернулась домой продолжать делать то, что делала до тех пор.
Но оказалось, что он не опоздал.

Уж не знаю, как ему это удалось, но я тогда едва лишь успела подумать о том, чтобы начать разворачиваться обратно, как он позвонил мне и сообщил, что стоит прямиком за моей спиной. В распахнутой куртке, изрядно запыхавшийся от бега и с большой длинной белой розой в руке.
Я даже растерялась..

Честно говоря, то был первый и последний раз, когда парень действительно сделал для меня нечто невозможное.

О. оказался высок (что казалось еще более невозможным), удивительно симпатичен и восхитительно заправлял джинсы в кожаные ботинки на шнуровке.

Шустро прикинув, что перспектива прогуляться под ручку с таким вот новогодним чудом, пусть даже он и не Х., – очень даже неплохая перспектива, поэтому я тут же одобрительно улыбнулась всей шириной своей улыбки, тем самым подтверждая свое безусловное согласие на продолжение.
А затем пошел снег.

Тот самый снег, которого обычно все и ждут в конце декабря, и которого, как правило, никогда не происходит. Пушистый, неторопливый и очаровательно тающий на ресницах...

Наша городская площадь как нельзя лучше подходила для того, чтобы встретить такой снег. Мы с О. прогуливались туда-сюда вокруг елки под звучащий отовсюду звон праздничных бубенцов, мимо сверкающих шариков, мимо палаток с ароматно пахнущей уличной едой… и при этом несмолкая увлеченно болтали.

Обо всем подряд. О фильмах, о любимых книгах, о том, как прекрасен закат на крыше и какие гипотетические проблемы могли бы возникнуть у размножающихся кроликов в условиях невесомости...

О. был идеален.
Без шуток.

Когда моим подружкам довелось впервые увидеть его беззаботно чмокнувшим меня в щеку возле универского корпуса, то они в одночасье пороняли свои челюсти прямиком в стаканчики с кофе. Что было, в общем-то, не частым для них явлением.

Сейчас, вспоминая о том, что даже фамилия у него была идеальная, я стараюсь не думать, что по логике вещей его обручальное кольцо должно было уже лет десять как красоваться на моем безымянном пальце…

Но я ведь была крепко-накрепко влюблена в Х.
А это, знаете ли, очень серьезный аргумент.

Быть до упертости верной своим предпочтениям, даже если весь мир в один голос твердил о глупости оных – всегда было моей отличительной чертой.

Поэтому не странно, что когда мы случайно наткнулись на Х., едва отойдя от площади в направлении следующего очаровательного места, сердце мое тут же мгновенно замерло, скукожилось и стремительно провалилось куда-то на уровень голеностопов.

Дальше уже я не могла думать ни о чем другом, кроме своего затруднительного положения.
Все оставшееся время после мне неизменно казалось, что я совершаю невероятную ошибку, обманывая себя и, что немаловажно, “того парня”.

Но все же коварные мысли о вселяющей надежду ревности, которую выдал тогда взгляд Х., брошенный на нас, так и не дали мне осмелиться прекратить это свидание прямо там, на месте неожиданного столкновения моих интересов.

Оно и к лучшему.
Ведь тот день подарил мне еще целый букет красивых воспоминаний:
уютную кофейню с приглушенно розовым светом, где мы грели руки о высокие стаканы с капучино; аллею возле моей старой школы, которую я особенно любила за ее оранжевые фонари и деревянные лавочки, у которых мы вылепили самого дурацкого в мире снеговика, а затем с упоением валялись в сугробах в лучших традициях рождественских рекламных роликов.

О. был до неприличия галантен, поэтому тот самый пресловутый поцелуй у подъезда произошел у нас уже чуточку позже. При не менее красочных, правда, обстоятельствах, но все они имеют отношение уже к совершенно другой главе этой истории.

Которая, как вы уже поняли, хэппи-эндом, к сожалению, не закончилась, но, тем не менее, это не омрачает памяти о ее потрясающем живописном начале.

следующая история

@темы: моя великолепная история

---

Про Х.

.

из серии "Моя великолепная история"...

В любовь я, разумеется, не верила.

В принципе, как и все прочие подростки переломного возраста. Тогда это было вроде бы как модным: быть убежденно все отрицающим и гордо на_все_кладущим.
И если на прочие вещи класть и отрицать было порой рискованно, то с любовью ты мог расправляться практически безнаказанно.
Без ощутимой, по крайней мере, отдачи.

Другими словами: это была просто золотая жила для юных анархистов вроде меня.

Лучше всего было высказывать свою позицию (а ее обязательно нужно было высказывать, иначе же как) в день Святого Валентина. Поистине это было уже подготовленное к победе поле боя – просто бери и стреляй: враг даже не сопротивлялся.

В те времена День Святого Валентина был на пике своей популярности, поэтому показатель всеобщей истерии просто зашкаливал. Все носились с цветочками, валентинками, мишками и трогательными признаниями.
Все те, разумеется, кому было кому это дарить.

Я же, понятное дело, к их числу не принадлежала. К тому моменту мне уже изрядно поднадоели и книжные переживания, и никчемные рыцари, и плеяды безвыходных надежд, поэтому я приняла единственно возможное правильное решение: стать суровой теткой-начальником, которая жечь хотела все эти светлые и волнительные чувства простых смертных.
Мне верили.

Я была убедительно-резка, научно подкована и, что немаловажно, преисполнена искренней уверенности, что со мной этого никогда не произойдет.

Тогда-то в моей жизни и случился Х.

арт—мой
Ну… как тогда – двумя месяцами позже, в конце апреля. Судьба покорно дождалась, когда все вокруг окончательно зацветет, распустится, станет наиболее приторно-романтичным, и при первом удобном случае влепила мне мощную пощечину отмщения по моим самоуверенным щекам.

И не просто влепила, а сделала это наиболее изощренным образом: исправно пройдясь по всем моим заклятым пунктам “я никогда не…”

Х. стал просто идеальным орудием возмездия.
По всем параметрам.

В мою жизнь он явился лучезарным принцем, ослепившим непревзойденной белизной своего свитера и поистине анимешной красотой.
По крайней мере, именно так я его запомнила в тот самый день, когда мы с Бро стояли у ее подъезда, а он материализовался за моей спиной, подобно божественному видению, окруженный аурой света и потрясающей копной безукоризненно блондинистых волос.

Не знаю уж, что за очки подсунула мне тогда судьба, но сработали они на все сто.

Я в буквальном смысле обомлела с полуоткрытым ртом, и весь мой уничижительный нигилизм моментально рухнул ниц перед лицом героя, торжественно снизошедшего с небес прямиком в моей сердце.

Это было лучшей иллюстрацией на тему: допразднословилась…

Разумеется, мы могли бы больше никогда и не встретиться, позволив моим неадекватным впечатлениям плавно сойти на нет без вреда для окружающих. Но тогда бы все было слишком просто. Поэтому вместе со знанием о существовании Х. как явления, в комплекте мне шло так же и знание о том, что он был одноклассником Бро, регулярно обменивался с ней дисками и ко всему прочему жил в нашем районе.

Другими словами: наша следующая встреча была лишь вопросом времени.
И я, безусловно, тут же принялась ее ждать. На свою долгую беду.

Влюбилась я, в принципе, тихо.

Это значит, что где-то неделю мне даже удавалось это предусмотрительно скрывать. А затем моя гипертрофированная лыба стала превосходить все допустимые пределы, и мою сокровенную тайну быстро раскусили.

Сперва Лелька. Затем – Ди. А затем Х. превратился в полноценное действующее лицо в наших регулярных девичьих пошептушках на лавочках.

Мне это нравилось. Впервые в жизни у меня появился свой первый настоящий “объект”. И, разумеется, мне стало любопытно узнать, че же там дальше.

Дальше я начала потихоньку собирать о нем инфу.

Ровно в том объеме, чтобы не дай бог не спалиться и при этом не мешать своему идеализированному образу и дальше паразитировать на внешности Х., ничем ее не компрометируя.
Иными словами, все то, что я узнавала об объекте своей увлеченности, я узнавала таким образом, чтобы тот мог становиться в моих глазах еще более привлекательным.

Это была опасная ловушка.

И главной ее опасностью было то, что я не могла обнаружить его недостатков.
В буквальном смысле.

Ведь до какого-то периода мы с Х. попросту не имели возможности контактировать. А значит,что все то, что я время от времени о нем надумывала, не получало мгновенного спасительного разоблачения.

Так длилось до тех пор, пока мы не закончили школу, пережили лето и оказались на смежных факультетах, где посещали общие пары.
Частота нашего общения перешла в ранг регулярной.

Я всегда знала, где какая аудитория, как делать ту или иную лабораторку, а Х. был человеком, кто очень нуждался в подобных знаниях.
Первой нашей полноценной встречей я, как ни странно, осталась до глубины души разочарована.

На этом надо было бы предусмотрительно остановиться.
Но кто же останавливается после первого бокала?..

Весь мой месяцами формировавшийся идеальный образ к тому моменту уже так прочно врос в ткани моих мозговых клеток, что так просто уступать место жестокой реальности отказался.
Как я поняла позже: это была классическая ошибка всех влюбившихся дистанционно.

Долгое время мне нравилось тусоваться в компании своих фантазий, но затем, как то происходит рано или поздно, мне понадобилось материальное тело, которое смогло бы стать посредником между моими ожиданиями и тем, что можно реально потрогать.

Я поняла, что хочу реальных отношений. И хочу их совершенно точно.

Со взаимностью у меня всегда было как-то плоховато. А в этом случае так особенно. Не потому что со мной было что-то очевидно не так. А просто потому что я – это я.
По крайней мере, другого рационального объяснения всех моих многолетних любовных несовпадений у меня не было.

Первый курс был периодом беспрецедентного наслаждения свободой.
Я носила джинсовые юбки с лакированными сапогами на каблуке, была старостой группы и всем своим видом воплощала образ самоуверенной и дерзкой.

Х. таких не любил.
До меня, по крайней мере, точно. Да и после меня, впрочем, тоже. Поэтому можно считать, что я подарила ему ни с чем не сравнимый опыт.
И в этом мы с ним оказались полностью солидарны.

Что нас свело вместе, кроме моего навязчивого желания, для меня до сих пор остается загадкой.

Точнее сказать, я до сих пор не врубаюсь, как же именно это произошло. Несмотря на весь мой борзый нрав, за все время моего любовного страдания я не предпринимала никаких активных действий, не вырабатывала стратегий и уже тем более, не давала повода “заподозрить” меня в каких-либо чувствах.

Это давалось мне особенно несложно.

Предыдущий опыт влюбляния “не в тех” подарил мне поистине железную созерцательную выдержку и умение невозмутимо терпеть обиды ревности.

Х., к моему везению, хотя бы не пришлось ни у кого отбивать.

Он был провоцирующе свободен, и недвусмысленно благосклонен к нашему с Бро обществу. Что порой означало буквально: тусовался с нами дни напролет.

Это было то самое пакостное состояние, когда ты вроде бы и не мог считать положение окончательно безнадежным, но при этом и каких-то очевидных предпосылок к развитию тоже не наблюдалось.

Я застряла между Сциллой и Харибдой.

И моя затяжная влюбленность потихоньку стала напоминать самую настоящую наркоманию: когда ты вроде бы и рад бросить, но привык.

Однако самую злую шутку в этой истории сыграло мое врожденное упорство.

В то время, как любая другая девочка уже сто раз бы бросила эту неблагодарную затею, я продолжала ждать созревания своего непутевого принца. И в итоге все-таки дождалась.

Произошло это спустя полтора года после нашей первой судьбоносной встречи.

Конец лета, жара, день Независимости, я вернулась с Ялты отдохнувшая, загоревшая, вдохновленная и с парой бутылок марочной Массандры в рюкзаке. Именно эта буйно-сладкая Массандра впоследствии и разрешила всю нашу долгую и томительную историю любовной неопределенности.

Трудно вообще сосчитать, сколько пар образовалось таким образом: вечер, дворик, лавочка, винишко в пластиковых стаканчиках и тот самый решающий хмельной поцелуй.

Винишко, впрочем, мы попивали и раньше, поэтому лучше все-таки считать, что в тот раз все решил салют.
Было красиво.

Я даже забыла о том, что уже давно была глубоко разочарована своим растерявшим лучезарность принцем. Оно и не странно. В момент, когда ты добиваешься цели, ты, как правило, запредельно счастлив.

Цели я тогда, бесспорно, добилась.
Но это была кровавая битва.

Романтические чувства, которые я до тех пор пренебрежительно отвергала, догнали меня со спины и что есть мочи, лупанули по затылку. Да так убедительно, что аж глазницы едва не повылетали.

Это был бесценный поучительный опыт.

Побывав лично в роли обезоруженного и обезволенного существа во власти любви, я поняла, что такое поймать шальную стрелу Купидона, и больше с тех пор, на всякий случай, в сторону Святого Валентина не высказывалась.

следующая история

@темы: моя великолепная история, я это нарисоваль

---

Универский подвал

.

из серии "Моя великолепная история"...

Разумеется, мы не сразу осознали, как же нам повезло.
Ведь на самом деле нас могли отправить изучать живопись куда угодно: в ничем не примечательный квадратный класс, в отремонтированную мастерскую с бездушно-ровными стенами или и вовсе оставить в тех двух аудиториях на первом этаже, которые принимали всех без разбора по мере своей свободности.
Однако нам достался подвал.

И не просто подвал, а подвал в лучших воплощениях слова аутентичный.
С большими такими трубами, обвалянными стекловатой, с характерным запахом сырости, черно-синими разводами на потолке и крошащимся бетонным полом.

В том полу прикосновения подошв тонули практически беззвучно, как будто бы погружаясь в незастывший цемент, а вот стук подкованных каблучков, напротив, усиливался стократ, выделяя каждый шаг таким гулким эхо, что ускользнуть с пары незамеченным было практически невозможно.

Подвал был большой.
Наверное, даже огромный.
И в нем все было правильно: от количества поворотов и ступеней до цвета краски в коридоре и расположения туалета.

Туалет в подвале был один, зато колоритный.
Он был высокий, узкий и непомерно длинный. С одним единственным унитазом в конце, который будто бы символизировал собой завершение долгого и непростого пути.

Была еще в том туалете многообещающая дыра в стене, названная нами “тоннелем в иной мир”. В иной мир, как то было выяснено, можно было втиснуться целиком и очень удобно при этом пропасть из поля зрения, прикрывшись снаружи листом фанеры. Мы особенно дорожили этой находкой, правда, за все годы учебы, нам так и не предоставилось достойного повода ею воспользоваться.

Все помещение подвала было поделено на несколько мелких аудиторий и одну большую. Окна были далеко не во всех. Точнее сказать: не во всех они были достаточно заметными, чтобы запомниться.
Поэтому в подвале почти всегда протяжно гудело лампами. Теми самыми длинными и вредными, которые, как правило, незамедлительно хочется выключить.

Но несмотря на все сопутствующие неудобства, все подвальные аудитории были исключительно нашими.
Другие обитатели альма-матер едва ли вообще знали об их существовании. А те, кто знал, знакомиться поближе явно не спешили.
Оно и не странно.

Подвальный коридор был выдержан в лучших традициях игр “ой, а что это там сейчас зарычало в темноте?”

Иногда в нем появлялись подсыхающие произведения кафедры скульптур и прочих прикладных изваяний, которые для пущей верности частенько накрывали белыми простынями.
Встретившись иной раз лицом к лицу с подобным объектом творческой самореализации можно было запросто взбодриться на весь день, а то, поди, и на несколько, в зависимости от того, был ли объект покрашен.

По углам там и тут были свалены старые рамы, мольберты и покосившиеся столы, а из загадочно-приоткрытых коморок пахло пылью, деревянной стружкой и приключениями.

В подвале, вне зависимости от времени года и суток, всегда сохранялся таинственный полумрак.
Особенно уютный в начале декабря, когда несмотря на зачастившую на небо серость, все вокруг начинало казаться каким-то мило-утепленно-разбухшим и очень приятным на ощупь.

Мы увлекали за собой в подвал запах кофе, сдобных булок и первого снега. После чего все это накрепко переплеталось с завсегдатающими ароматами краски, растворителя и сырого дерева. Таким образом получался тот самый неизменно любимый нами коктейль под названиям “запах творчества”.

В большой аудитории могли одновременно тусоваться не сталкиваясь четыре группы – это много.
Аудитория размерами походила на спортзал, с чередой коротких толсторамных окон под потолком, служивших, скорей, больше декором, нежели полноценным элементом освещения. В центре укоренились несколько рядов квадратных колонн, рядом с которыми сваливали в горы рабочие мольберты и планшеты.

Рыться в них было отдельным ритуальным мероприятием, не лишенным элементов борьбы.
Чтобы планшеты не воровали, их подписывали с обратной стороны: чем агрессивнее – тем лучше. А если ты был достаточно уверен в себе, то мог даже попытаться застолбить за собой собственный мольберт, укрепив право собственности каким-нибудь не менее вызывающим граффити.
Особой популярностью пользовались черепа, котики и всякие там самобытные цветы.

У стены возле входа стояли в хаотичный ряд несколько шкафов с живописной утварью вроде кувшинов, корзинок и неизменных гипсовых голов.
Более серьезная утварь (читай та, которая еще вызывала желание ее умыкнуть) хранилась в отдельных кладовках, которые как и прочие другие кладовки, считались лакомым кусочком для любопытных.

Бывало, что к нам в подвал засылали несчастных из групп туристическо-гостиничного дела, которые по каким-то неведомым причинам тоже относились к нашему факультету.
Они, в отличие от нас, романтики подвальной жизни не ощущали, и каждый их визит в нашу обитель сопровождался негодующими вздохами. Позже они стали называть нас просто: “дети подземелья”.
По глупости мы даже немного обижались.

Путей попасть в подвал существовало три: все, как один трудно находимые, с одинаково темными лестницами, но при этом каждый по-своему прекрасен.

Один из них официально принадлежал дворникам, но мы ощущали себя имеющими право им пользоваться, так как то был кратчайший путь на курилку.
На парах живописи разрешалось ненадолго выйти – такая уж была специфика процесса – то водичку поменять, то карандаш поточить.
Мы же, разумеется, коллективно ходили во двор.

Курили мы тогда много. Настолько много, что, казалось, будто только этим и занимались.
На курилке происходил основной обмен местными и не только новостями. Туда можно было прийти как будто бы по делам и при этом ненавязчиво поглазеть на мальчика, который нравился, и продемонстрировать всем остальным свои новые сапоги.
Курилка, бесспорно, сблизила немало людей.

В том числе и меня с Ритко-Янкой, из-за чего я до сих пор никак не могу заставить себя жалеть о той пагубной привычке.

С Ритко-Янкой мы познакомились первыми и поначалу настолько крепко стусовались вместе, что буквально срослись буквами имен. Далее, по мере освоения, наша компания разрослась, и мы стали называться уже просто “все”.

Все, безусловно, любили пары живописи.
Во-первых, потому что это и вправду было интересно.
А во-вторых, потому, что в отличие от рисования в принципе, рисование в коллективе добавляет процессу особенного азарта.

Ничто так не бодрит, как наличие здоровой конкуренции. Точнее сказать: здорового подглядывания, ибо мало было просто закончить работу и сдать ее на “пять”, важно было при этом регулярно контролировать соседа.
Чтобы он не дай бог не сделался слишком заметно круче и не вырвался за пределы среднеарифметических показателей общего лентяйства.

Впрочем, среди своих было не так страшно облажаться.
Если ты вдруг нечаянно намешал не те цвета или у тебя внезапно протерлась бумага, наверняка находился кто-то, кто облажался еще сильнее.
Ну, или как минимум, был ничуть не лучше.

Шутили над работами друг друга мы без вреда для самооценки. А иногда даже во благо повышения оной.
Тогда нас не так волновали реальные результаты, как сам процесс, который, по-хорошему, был для нас чем угодно, но только не “процессом ответственного обучения”.

Самое главное преимущество нашего подвала состояло в том, что в него можно было прийти тогда, когда там уже никого нет. Через час после пар, например, как мы то частенько делали с Янкой.
Ибо в той высвободившейся, расправившей плечи пустой тишине особенно здорово и продуктивно творилось.

Мы усаживались, куда хотели, без опасения кому-то помешать, и могли часами не вставать с места. А могли встать и уйти в любой момент. Могли примерять драпировки, как платья, вальсировать с гипсовым Давидом – то была особенная, ни с чем не сравнимая свобода.

Опустевшая аудитория была для нас куда более живой, чем когда она была наполнена привычным шумом и гамом. Мы могли позволить себе узнать ее чуточку поближе, увидеть новые незнакомые тени, выползающие из-за колонн только в момент, когда закатное солнце оборачивало свой взор в запятнанное потеками мутное оконное стекло.

Мы слышали, как потрескивают в тишине засушенные цветы физалиса – незаменимого атрибута всех натюрмортов. Как долго катится по полу случайно оброненная кнопка, прежде чем безвозвратно спрятаться под шкаф. Как гудят под потолком трубы, как мерно капает вода в дальнем рукомойнике...
Все эти звуки и шорохи добавляли аудитории почти что осязаемой одушевленности, наделяли ее слухом и голосом, превращая в самостоятельное существо со своим собственным характером.
Иной раз казалось, что ты по сравнению с ее масштабностью лишь только маленький жучок на теле диплодока, которому любезно разрешили поприсутствовать в качестве гостя, но никакой ты здесь вовсе не хозяин.

Мы с Янкой провели в таких вот “гостях”, пожалуй, достаточно много часов, чтобы те внеурочные рисования в пустой аудитории прочно закрепились среди прочих главных и важных составляющих студенческой жизни.

Думая о наших подвальных вечерах, первое, что приходит на ум – это “уютно”.
И сразу вспоминается почему-то октябрь, сизая темнота за окном и мы, сидящие напротив очередного кувшина с драпировками, то и дело постукивающие кисточками о край жестяной банки.
Между нами два табурета цвета темно-зеленой грязи, стаканчики с горячим кофе из любимого автомата…

Не темно, не ярко, все как мы любили. Все освещение составляли лишь два напольных светильника, любопытно нависающих над нашим натюрмортом, словно две перевернутые миски.
На полу сумка, в ней пакет с новыми пастельными карандашами, а рядом брошенный небрежно неизменный цветастый вязаный Янкин шарф.
И все вокруг почему-то такое умиротворенно-теплое, как если бы кто-то заботливый подкрутил заблаговременно настройки и свел до минимума все резкие пятна и холодные оттенки.

Мы смеемся с чего-то, спорим… и если к нам как следует прислушаться, то можно услышать, как особенно мы в тот момент счастливы. Возможно, чуточку охмелены вином, а может быть, влюбленные.
Скорее всего, и то и другое сразу.

Тогда нам, помнится, еще казалось, что мы теперь по-настоящему свободно-взрослые, а это значит, что можно быть смелее.
И мы уверенно мешали краски и отправляли их на холст размашисто и дерзко, не думая ни об оценке, ни о возможной критике, ни даже об опасности все испортить.

Иной раз мне и до сих пор кажется, что то и впрямь были самые лучшие наши работы.

следующая история

@темы: моя великолепная история

---

Старый Субару

.

из серии "Моя великолепная история"...

Когда приходит время вспоминать свою прошлую любовь, женщины, как правило, вспоминают о ней либо с трепетной тоской, либо со щемящим душу сожалением, реже – с благородной благодарностью...
Моя любовь тронула мое сердце сразу всем многообразием чувств и, так уж вышло, что у нее было четыре колеса.

Это был Старый Субару темно-синего цвета, и он был моим первым.
Точнее сказать, он был первым МОИМ. При том, что в объективном смысле “моим”-то он как раз-таки никогда и не был.

Просто есть такая связь, которая априори сильнее всяких там задокументированных прав обладания. Ее не выразить ни печатями, ни официальными полномочиями ни чем-то другим еще.

Эта связь определяется как-то интуитивно. Когда берешь в руки вещь или встречаешь человека, смотришь на него буквально пару секунд и тут же понимаешь, что он твой. Родственный тебе кусочек материи. Такой близкий и непостижимо понятный. Подходящий тебе каждым своим изгибом, изъяном, цветом и запахом.
И тот Старый Субару, без сомнения, был целиком и полностью моим.



Это было понятно еще даже до того, как я вообще узнала о его существовании.
Знаете ли, есть в голове такой раздел простых очевидных знаний, которые существуют там как будто бы изначально. И ты просто живешь со встроенной в тебя мыслью о том, что однажды наступит день, когда в твоей жизни появится некий он, и с тех пор что-то для тебя неотвратимо изменится.
Так оно, как правило, и происходит.

Субару появился в моей жизни в начале апреля. Хмурым утром. В воскресенье.
Когда мне еще не успело исполниться двадцать два.
Я нехотя вышла из дому, накинув зимнюю куртку прямиком поверх пижамы, и на лице моем все еще читалось, что днем накануне я неслабо так отравилась вяленой рыбой.
Иными словами: в тот день я была далеко не в лучшей форме.
Он, впрочем, тоже был едва ли причесан: забрызган дорожной грязью, мрачен и почти даже осязаемо уставш.

Но это не помешало нам уже тогда сразу понять, что между нами определенно будет что-то большее, чем простые деловые отношения водителя и транспорта.

Откровенно говоря, мы никогда не были друг другу транспортом и водителем. Мы были самыми что ни на есть напарниками: когда на равных и никто не круче.

Он был хоть и стар по паспорту, но с молодой душой.
И эта его молодость просматривалась в каждой детали: в задиристо подбитой фаре, в боевом шраме на капоте, в мужественном сигаретном ожоге на сидении.

Это был именно такой озорной вызывающий шарм, присущий парню с гитарой в ковбойских сапогах и хрипло поющему рок.
Было нечто дерзкое в его вздернутом задке и отчасти угловатых формах, присущих футуристическому дизайну конца 80-х.

Наверное, он мог бы родиться каким-нибудь ДеЛорианом из кинофильма и получить все шансы стать не менее знаменитым.
Но в наших временных широтах, он считался скорее странным, чем раритетно-привлекательным.

М., любя, называл его гангстерским автомобилем, я – любимым корытцем, а все же остальные – “девяткой-переростком”.
Но при этом все мы сходились в одном: кем бы там ни был Старый Субару, он, безусловно, был такой в нашем городе один.
Едва ли его можно было с кем-нибудь спутать.

Имя у него, разумеется, было.
Но здесь я все же буду называть его Старый Субару, потому если вы даете машине имя, то это что-то уж совсем личное.
Как и ваша особенная песня, ваш любимый кофе или ваш забор на старой парковке под фонарем.

Старый Субару был знаменит уже хотя бы тем, что мог проехать буквально везде.
Наверное, он съел нашей угольной пыли больше, чем какой-либо другой изначально рожденный в наших краях. Поэтому очень скоро мы забыли, что изначально он был эмигрантом.

Ему довелось вдоволь надышаться степным ветром и влажным лесом. И цвет у него был идеально подходящий под подобные приключения.
Я называла его “потасканный жизнью индиго”.

Ни одна мастерская ни за что не покрасит машину в такой цвет – только реальный житейский опыт.
Тот цвет одинаково хорошо смотрелся и на фоне ярко-алого заката, и на покрытых туманом октябрьских обочинах, и у разбитых стен старого частного сектора.
В него просто невозможно было не влюбиться.



Поэтому не странно, что Старый Субару разоблачал скрытых романтиков.
Ему очень подходило быть в роли драматического героя, участвовать в глубоких задумчивых сценах, где все порой решает взгляд, жест, скользящая деталь.

Тогда я особенно любила такие вот живописные драмы. С молчаливым прощанием, чемоданом, наспех брошенным в багажник, дымом сигареты из кожаного портсигара и со стаканчиком кофе с заправки.

Я частенько мечтала, как лихо завожу мотор, и мы с Субару сбегаем однажды утром ото всех куда-нибудь, куда глаза глядят. И, может быть, даже в один конец.
Обязательно осенью, сквозь буйствующие краски октября, по пустой дымчатой трассе прямиком прочь от знакомых пейзажей.

В приемнике гитарный рок, темные очки на носу и этот пресловутый рывок на обгон: решительный и непоколебимый...

следующая история

@темы: моя великолепная история

---

Бэлла Бровски и прочие детские шалости

.

из серии "Моя великолепная история"...

Сколько себя помню, рисовать меня всегда заставляли.
Причем, заставляли нещадно, поистине с тираническим упорством.
Вразумительной мотивации при этом не поступало, поэтому не странно, что очень быстро слово «рисовать» трансформировалось для меня в слово «страдать» и обросло толстым слоем болезненной муки.

Я была уверена, что таким образом жизнь меня определенно за что-то наказывала.
Но при этом мириться с таким положением дел я тоже не особо желала.
Отчего время от времени я упорно саботировала свои уроки рисования, слепо надеясь на то, что однажды всех задолбет со мной бороться, и мои страдания прекратятся.

Взамен из художественной студии меня перевели в художественную школу, где все стало намного серьезней, и, как следствие, еще более страдальчески.

Нашим учителем был некто Александр Григорьевич Белобровский (который до сих пор, кстати, не в курсе, какими же падлами мы были). И очень быстро мы с Бро сошлись во мнении, что он очень мешал нам полноценно наслаждаться жизнью.

Было там тогда уже лет по пятнадцать, поэтому основным наслаждением считалось неустанно шататься по городу с бутылками яблочной фанты, играть в Симсов и выдумывать разнообразные тематические истории самого невероятного порой содержания.

То есть, сам по себе товарищ Белобровский, конечно же, не был виноват в том, что наши родители решили, что вместо этого мы должны всячески художественно развиваться.
Даже более того: он был очень добрым и талантливым преподавателем, чьи уроки я с благодарностью вспоминаю до сих пор. Но так уж вышло, что в тот момент нам просто жизненно необходимо было на ком-то оторваться.
И мы сплоченно сосредоточились на нем.

Диверсии случались разные, в основном по-классике: то ключи от класса спрячем; то спрячемся сами, так что потом весь этаж нас в панике ищет.
То проберемся в подсобку с учебными муляжами и начнем бегать по коридору, размахивая всякими гипсовыми конечностями.

Но бывало, что и перегибали.
Например, один раз мы так накуролесили с классным замком, что его потом почти уже собирались выпиливать. Однажды зимой мы едва не выбили окно снежком и даже почти довели до кончины старый водопроводный кран.

Это самое “почти” в общем-то и держало нас на плаву, не давая записать нас в откровенные хулиганы, оставляя балансировать на той тонкой грани “беззаботной шалости”.

В нашем классе с регулярной периодичностью появлялись какие-нибудь новые муралы, которые Александр Григорьевич всякий раз заставлял нас тряпками оттирать.
Взамен мы рисовали на него неодобрительные шаржи, сочиняли истории и иногда даже подкладывали кнопки на стулья – благо уж этого добра у нас всегда было навалом...

Но однажды мы решили пойти дальше и придумали целый настоящий план.
План состоял в том, чтобы раздобыть его номер телефона, и как следует его пропиарить: не важно чем, главное – много.

Мы распечатали на папином принтере (см. про папину работу) целый тираж – штук эдак с триста – разнообразных разноцветных объявлений и, собрав воедино все наше отчаянное сумасбродство, расклеили их по городу.

Объявления были примерно следующего содержания:
– куплю раритетную швейную машинку «Чайка» и прочий антиквариат
– сниму порчу с вашего кота
– срочно продам БМВ 5й серии
...и особым бонусом была целая подборка про травести-диву Бэллу Бровски (мы особенно гордились этой тонкой выдумкой), которая:
– ...занималась пошивом одежды для людей нетрадиционной ориентации
– … не менее талантливо делала что-то еще
– ...и при этом активно искала единомышленников.

Объявы мы честно распределили по трем районам — серьезный размах.
Упорно трудились пару дней, и в конце концов наша внутренняя злость на всю опостылевшую «воздушную перспективу» и прочую живопись стала даже как-то меньше.

Не знаю, какова судьба постигла диву Бэллу, но вот по поводу БМВ и антиквариата ему точно звонили, в чем мы пару раз даже лично убедились, разумеется, истошно давясь в кулак.

Хотелось бы сказать, что мне безумно стыдно за те происки, но, честно говоря, не могу.
Повиниться – да, безусловно. Прийти к Григорьевичу с термосом чая и, покаянно исповедоваться в своих грехах юности – пожалуй.
Но вот чтобы “...вернуться в прошлое и сделать все по-другому” – это уж вряд ли.
Ибо было что-то неотъемлемо важное в том нашем бесшабашном безрассудстве, в необдуманности порывов, в беззаботной простоте решений.

И, дай нам волю, да мы бы вечно так и бегали, благословленные никогда не оглядываться на время.

Все так же прятались бы за горкой старых стульев, когда проходящий мимо очередной кто-нибудь угрожал затащить нас в ненасытные лапы рутинно-скучного серьезного взрослого мира.

@темы: моя великолепная история