Родной город

из серии "Моя великолепная история"...

Первое, что приходит на ум, когда я думаю о своем городе: “ну… обычный такой себе город, ничем не примечательный.”

И это, в общем-то, правда.

Можете представить себе любое среднестатистическое поселение бывшего Союза с населением до полумиллиона и, скорее всего, оно будет мало чем отличаться от того места, где я родилась.

Те же спальные районы, девятиэтажки, хрущевки. Тот же линейный простор, главный универмаг, театральная площадь.
В центре пара кварталов из колоритных сталинок, в одной из которых я впоследствии и жила.
Такие же парки, с такими же аттракционами, не менее такой же шайбообразный цирк.

Ну, в общем, вы поняли.

Никаких важных достопримечательностей у нас в городе не было.
Не важных, впрочем, тоже.
Поэтому приходилось выдумывать свои.
Едва ли они впечатлили бы какого-нибудь заморского туриста, но нам хватало.
Благодаря им город приобретал особенную, только нам понятную ценность.
И это было здорово.

Чуть ближе, чем на отшибе, текла у нас единственная тоненькая речушка, называемая за глаза речкой-вонючкой.



И текла она так скромно и поодаль, что принимать ее за полноценный водоем было даже как-то неловко. Поэтому проще, наверное, считать, что речки в нашем городе не было.
Для нашего поколения, по крайней мере.

Летом у нас всегда было запредельно жарко, а зимой впечатляюще холодно.
Не так, как в Узбекистане, конечно. Но говорят, что наша земля породила не одно поколение выносливых и закаленных людей.
И в чем-то я полностью с этим согласна.

Наш край было принято считать шахтерским. И шахты у нас действительно были (некоторые даже работали).
Куда ни глянь, от края до края простиралась перед нами вольная сухая степь, пестреющая белыми зонтиками тысячелистников, сизыми кустами полыни и сиреневыми дикими колокольчиками.

С мая по сентябрь горячий ветер ежедневно гонял пыль по жженым дорогами, и наше лето всегда звучало непрекращающимся гулом жуков, сверчков, стрекоз; порхало стаями бабочек-капустниц и чирикало голосами задорно купающихся в пыли воробьев.

Нашими озерами были водохранилища и затопленные меловые карьеры, а горами – терриконы. Как верные стражи они охраняли наш горизонт то там, то тут. Те, что поострее и попурпурнее – то моложавые крепыши, а те, что ниже и покатей – старички, поросшие вездесущей полынью. По терриконам можно было читать истории, если научиться.

А весной все становилось белым-бело от множества расцветающих абрикос. Нигде больше в мире вы не найдете такого обилия этих деревьев, как было их у нас.
А уж особенно в моем районе.

К концу сезона дороги наши становились буквально коричнево-оранжевыми от плотно укатанных в асфальт абрикосовых плодов. И мы любили отдирать их пластами и швыряться друг в друга, как снарядами, иногда не безнаказанно попадая в проезжающие мимо машины.

Когда мне исполнилось четыре, мой город как раз отмечал двухсотлетие, так что по условной таблице сопоставления возрастов городов и людей, мы были в чем-то ровесниками.

В тот период, когда мы познакомились по-настоящему, я была молода и вызывающе-беззаботна. А он представлялся эдаким добродушным шалопаем в самом расцвете сил (но при этом уже изрядно подбитым первыми уроками молодости).

Сколько себя помню, я всегда без стеснения называла свой город нелицеприятным термином и все мечтала при первой же возможности оттуда съехать.
И надо сказать, что я была такая далеко не одна.

Однако постепенно, по мере взросления, строгая критичность стала как-то отступать, и в конце концов я все-таки осознала, что город свой, в общем-то, любила.
Возможно, иной раз весьма специфической любовью, но тем не менее, всегда честно.

В какой-то момент особенно привлекательными стали мне казаться привычные дороги, сумбурная рыночная толкотня, тот откровенный вызов, который бросали всем идеалам эстетики наши вывески и торговые палатки.

В чем-то я любила даже разбитые дороги и поросшие дикой сиренью неухоженные дворы.
Как-то незаметно, буквально за один год, мой город вдруг заполнился воспоминаниями, как сосуд. И после того простые места уже не могли быть простыми. Обретшие смысл и ценность, они обрели одновременно и невероятную красоту.

И чем дальше я удалялась от возможности когда-либо к ним вернуться, тем более яркими деталями они обрастали.

В родном городе для меня навсегда застыли, как в еловой смоле, мои последние происки вольной юности, мои беззаботные ночи и не менее беззаботные утра, впитавшие в себя, как аромат, тепло дома, ветер первых важных перемен и свет еще ничем не омраченной надежды.

следующая история

@темы: моя великолепная история

---

соус

Закончился кисло-сладкий чили.
До ближайшего нового — километра три пешего хода в одну сторону.
По лютой жаре и через убийственное впадлу.
⠀
Без кисло-сладкого чили гандончики ну вот вообще не то.
И я подумала, а чем я, собственно, не повар.
⠀

Смотреть рецепт кисло-сладкого чили – это для слабаков.
Мне в общем-то было плевать,
Главное чтобы по итогу вышло кисло, сладко, остро и оранжево.
⠀
У меня осталось два апельсина. По цвету, подходят. По вкусу тоже.
Но, думаю, выйдет слишком жидко да и оттенок немного не тот.
Надо добавить морковку.
Морковка твердая, должна заменить текстуру кусочков перца.
В итоге вышло слишком оранжево.
Решила добавить еще и помидоры.
Шкурка у них как раз красная, – думаю, – перемелется в ошметки, будет выглядеть, как в заводской банке.
⠀
Перемолола – норм.
Но как-то пикантности маловато. Тот соус из банки был прям «ух!».
Нарубила следом немного апельсиновой цедры. Почему бы и нет? Безотходное производство всегда себя оправдывало.
⠀
Как ни странно, соусу понравилось.
Всыпала следом соли, паприки, красного перца, перемешала, пробую: похоже на то, что нужно.
Только все еще жидковат.
Рискнула проварить с крахмалом. Благо, повезло. Густота появилась, ничего не взорвалось.
Даже сама удивилась.
В итоге получилось как в оригинальной баночке. Только целое ведро.
По-другому я не умею.
Впрочем, рентабельно. Даже если выбросить половину, все равно выйдет дешевле, чем магазинные двести грамм.
К тому же без консервантов, красителей и лишних калорий – можно смело отправлять в книгу рецептов своих пищевых извращений.
⠀
Назову «Оранжевая Херабора»
Так уж оно в процессе родилось.

@темы: пищевые извращения

---

Перебежчики (длинный рассказ)

мне вот просто стало интересно, а какой максимальный объем текста влазит в посты?..

на ли.рушке, как оказалось, есть какой-то глюко-лимит, под который нужно натужно подгонятся. И это поставило ему неприятный минус против прочих других преимуществ.

как же дела у дайри с этим?

проверяю на старом сомнительно-нравящемся мне рассказе времен "эпохи тлена", написанном в период послевоенных скитаний и отличающимся какой-то особенной тоскливой мрачностью, но который при этом мне будет жаль в случае чего потерять.

«Лучше быть двоим вместе, чем одному,
ибо найдут они облегчение в общении между собой...»
Библия, Книга Экклезиаста, 4.9-10

Все было пустым.

И небо, и земля, и эта разбитая автострада, уходящая далеко за горизонт в плотную сизую дымку.
Сложно было даже представить себе более безжизненную равнину, чем эта, пролегшую между началом и концом моего столь непростого путешествия.
По карте от пункта отправления до места прибытия насчитывалась тысяча с лишним километров по двух полосному шоссе P-23, через четыре промышленные зоны 110-го сектора, пять покинутых городов и двадцать три придорожные станции быстрого обслуживания, которые, как я предполагала, тоже были необитаемыми.

Одним словом, это была тысяча с лишним километров абсолютного «ничего».

На дворе стоял поздний октябрь.

Один из тех самых паршивых, за которые люди обычно и ненавидят осень: резкий, пронизывающий, слякотный.
Ветер хрипло свистел в высоких проводах, там, где еще недавно ночевали уставшие птицы с полей, словно бусы, нанизанные на тонкие лески. Раньше, помнится, на полях что-то росло, а теперь черная степь распласталась от края до края, раздетая донага, и в том месте, где она встречалась с небом, лежала неестественно ровная линия.
Ни звука, ни движения.
Вокруг все будто бы вымерло, и мне казалось, что я была здесь совсем одна. На многие-многие километры.

Автостанция виднелась уже близко.

Обшитая расслоившейся фанерой, некогда краше-ной в желто-синий, она нависала над дорожным кольцом, словно призрак.
Бледный и небрежно размазанный на фоне набухающей от густого тумана темноты.

Шел мелкий дождь. И влажность была такая сильная, что воздух, казалось бы, можно было потрогать, ощутив на коже это мерзкое липкое прикосновение, от которого незамедлительно хотелось вымыть руки.

Седой мужчина, который подвозил меня до развязки, сказал, что с этой автостанции можно уехать на север. Что она одна из немногих до сих пор продолжает работать, даже несмотря на то, что этот регион уже окончательно исключили из общего реестра.
Люди, правда, все равно оставались жить здесь нелегально, время от времени выбираясь в соседние округи за всем необходимым.

Тот мужчина сказал, что сам не раз видел, как они вереницами совершали паломничества вдоль шоссе в сторону этой самой автостанции.
Сам он туда, правда, ехать отказался, но указал мне нужное направление и объяснил, куда именно мне стоило идти. Я поблагодарила, выгрузила свои вещи и пошла, ориентируясь на мерцающий тусклый свет вдалеке.

Хромой чемодан, уставший от дальней дороги, покорно волочился за мной по вязкой грязи, то и дело, петляя со стороны в сторону. Тяжелый, неповоротливый. Теперь он выглядел совершенно жалким, окончательно растеряв всю свою былую проворность, с которой когда-то, будучи еще новым и блестящим, гордо катился по вычищенным перронам столичного вокзала.
Именно там, под высокими сводами у больших часов мы и виделись в последний раз, два года назад.

Жаркое летнее солнце тогда обжигало наши улыбающиеся лица, и нам определенно казалось, что еще немного, и все обязательно будет хорошо. Вот как только я вернусь, и сразу же будет. Мы стояли у вагона, преисполненные той искренней надеждой, и задорно шутили о будущем, в тот момент еще совершенно не догадываясь, что столь долгожданный билет мой окажется в один конец.

Глинистая грязь, наконец, сменилась асфальтом, и я, вздохнув с облегчением, выбралась на твердую поверхность.
Два фонаря освещали вход: один высокий и желтый, уцелевший, видимо, еще с тех времен, когда автобусы отправлялись отсюда каждый час, а второй нависал над монументальной вывеской: «чай, кофе, сигареты», которая хоть и выглядела новее, но так же неизменно напоминала о прошлом.

Мне вдруг стало любопытно, и я постучалась в окошко.
Но никто не ответил.

Теперь можно было укрыться под навесом и осмотреться. Вокруг было неестественно тихо. И только усилившийся дождь барабанной дробью тарахтел о жестяной подоконник свой сумбурный марш.

С этой стороны здания окна были задраены изнутри, и разноцветные дождевые капли прилипали к черным стеклам, а затем стремительно скатывались вниз в мутную лужу под моими ногами.
Однако станция не выглядела заброшенной.
И хотя вокруг не было никого, здесь все же чувствовалась жизнь. В едва уловимых сквозных деталях, в свежей надписи на стене, в окурках под переполненной урной, в радужном бензиновом пятне у колонки, которое еще не успело смыть дождем.

В тот момент мне вдруг почему-то захотелось снова ощутить запах бензина.
Он всякий раз неминуемо напоминал мне о детстве, о тех временах, когда я втайне ото всех сбегала в гараж к соседу, который спрятал там от утилизации старую машину-купе, а потом много лет ее само-отверженно чинил.
Машина была большая, железная, с тяжелыми дверями и салоном из настоящей кожи, каких уже давным-давно не встретишь.

Каждый раз я забиралась на высокое водительское сиденье и, обхватив руками широкий руль, представляла себя героем какого-нибудь захватывающего ретро-кинофильма.
А в салоне всегда неизменно пахло бензином.

Я вздохнула.
На какой-то короткий миг меня сжала совершенно необъяснимая тоска, и мне вдруг показалось, что мой следующий шаг, как и весь будущий мир теперь совершенно не имеет смысла, потому что что-то особенно важное оказалось безвозвратно утерянным и больше никогда не повторится снова.


– Ох, не самое лучшее время ты выбрала для путешествий, деточка, – с очевидным сочувствием в голосе обратилась ко мне сухая старушка, когда я вошла вовнутрь и с трудом скинула на пол насквозь промокший рюкзак.

Не знаю, что именно она имела в виду: погоду или ситуацию в округе, поэтому лишь пожала плечами и сдернула, наконец, с головы белый целлофановый пакет, в котором была похожа на гриб-поганку.

Кое-как приведя себя в порядок, я зачесала со лба мокрые волосы и заново перевязала вокруг шеи неудобно длинный вязаный шарф с мохнатой бахромой.
Сколько себя помню, шарфы я никогда не любила.
Не любила ровно настолько, насколько их обожала моя мать.

Она, кажется, могла вязать их круглыми сутками, а потом считала своим главным долгом оплетать их вокруг моей шеи. И я обязательно должна была их носить, чтобы она могла при любой возможности хвастаться своим подругам: «Смотри, какой узор на этот раз! А цвет! Я сама подбирала сочетание». Пожалуй, шарфы у меня теперь всегда будут ассоциироваться с матерью. И этот, длинный, я исправно возила с собой, независимо от погоды, именно по этой самой причине.

В зале было людно. Даже более чем я ожидала.
Само помещение автостанции было тесным и душным, и его было явно мало для всех этих людей. Скрипучие кресла в длинный ряд были все до одного заняты, поэтому тем, кто зашел позже, теперь приходилось плотно ютиться на ребристом радиаторе у стены или же на собственных чемоданах. Некоторые и вовсе сидели прямо на полу, простелив на затоптанную плитку упаковочные пакеты да старые одеяла.

Люди здесь были другие, не такие, каких я привыкла видеть в городе – это бросилось в глаза сразу.
Они были затертые, выцветшие, потускневшие. Как если бы художник, раскрасивший их, поленился добавить в палитру другие краски, кроме зеленого да бурого, которые смешал небрежно и сделал один размашистый мазок.
А там, где кисть едва коснулась полотна, так и остался зиять бесцветный серый фон. И фона на этой картине было действительно много.

Я прошла к высокой стойке, которая одновременно служила и билетной кассой, и баром, и магазином, торгующим скудным ассортиментом кроссвордов да выпивкой в основном, которую, как гласило объявление, на разлив отпускали по хорошей скидке.

Желающих приобщиться было немало: я насчитала около десятка мерно потягивающих пенное или чего покрепче из пластиковой одноразовой посуды.
За стойкой стояла худая угловатая женщина в засаленном ватнике не по размеру и усердно перебирала пальцами разноцветные купюры. Судя по ее напряженно застывшему лицу, выручкой она была явно не довольна.

Я постаралась обратиться как можно мягче и указала пальцем на замотанную скотчем подставку, куда был вставлен лист с перечнем ассортимента приготовляемого кофе. Перечень состоял из двух пунктов: с сахаром и без.
– Мне, пожалуйста, с сахаром, – сказала я и протянула смятую банкноту.

Завидев деньги, женщина заметно оживилась и даже вежливо поинтересовалась, не желаю ли я чего-нибудь еще. Я, конечно же, желала, но впереди ждала еще долгая дорога, денег оставалось мало, поэтому от ужина пришлось отказаться.

Даже не знаю, кого больше расстроил этот факт: меня саму или же эту женщину, так как после моего отказа она вздохнула с очевидным сожалением. И пока она насыпала в стакан черный порошок и заливала его кипятком, я внимательно рассматривала ее, невольно задумавшись о том, что бы она могла делать тут?

Насколько я знала, ближайший поселок был далеко отсюда, пешком не добраться. Скорее всего, они так и жили здесь, прямо на станции, целой семьей, а может быть, даже несколькими, зарабатывая на жизнь регулярными перевозками да торговлей.

Торговали, вероятно, не только едой и выпивкой, а всем подряд, что удавалось привезти из окрестных районов. Я слышала, так тут все делали, у кого был транспорт да хорошие знакомые в городах. И это считалось вполне неплохим бизнесом.

Она протянула мне стакан, и я тут же сделала жадный глоток: кофе оказался даже не таким гадким, как я ожидала. Вполне себе кофе.
Продрогшее нутро было радо и этому, и я с наслаждением ощутила, как приятное тепло спустилось в желудок.

– Когда ближайший до Города 115? – по привычке спросила я, и женщина вдруг расхохоталась высоким прерывистым смехом, видимо, сочтя мои слова за хорошую шутку.
Я не шевельнулась, и по замершему на моем лице недоумению, она постепенно поняла, что я вовсе не шутила.
С губ ее сорвался сочувственный вздох.

– Деточка, да тут всего-то одно направление: подальше отсюда. Если тебе надо на север, то можешь доехать до ближайшей развязки, а там на столичном шоссе уже поживее будет. К кому-нибудь да подсядешь.
«Ну вот, опять пересадки» – с горестью подумала, но делать было нечего.
– И когда отправляется?
– Сразу, как прибудет.
– А прибудет когда?
– Наверное, уже ближе к утру.
Меня изрядно озадачило это ее «наверное», и я нахмурилась.
– Автобус уехал отсюда часов пять назад, а это значит, что не раньше, чем на рассвете вернется.
– А он что тут один у вас?
– Скажи спасибо, что хоть один выехал. Погода, видела, какая? Сейчас никто не хочет в дождь ездить: дороги совсем плохими стали, ехать приходится медленно – слишком много топлива расходуется. Не выгодно. Да и опасно слишком: не те сейчас времена. Если не хочешь ждать здесь, то могу предложить место в ночлежке, там вроде койка свободная осталась. Я тебе даже скидку сделаю: как вижу, ты не местная.

Я поблагодарила, но отказалась.
Хотела было спросить еще что-то, но краем глаза заметила, что за мной уже успела выстроиться небольшая очередь, поэтому не стала и просто попросила билет.
Отсчитав нужную сумму, я положила деньги на липкий пластиковый прилавок. Пересчитав, женщина спросила мои документы.
Видимо, даже тут не отказались от этих формальностей.

Пришлось изрядно поднапрячься, чтобы достать из рюкзака успевший, как назло, нырнуть на самое дно смятый паспорт.
За последнее время мне приходилось доставать, прятать его так часто, что некогда плотная обложка теперь почти полностью износилась, готовая вот-вот отвалиться вовсе. Надо будет заменить по приезду в обязательном порядке.

Я протянула ей документ, и едва она его раскрыла, как пальцы ее невольно дрогнули. Заметив это, я вопросительно приподняла брови.
– Что-то не так?

Женщина ничего не ответила, лишь молча посмотрела на меня своими почти прозрачными серыми глазами, а затем торопливо отстучала на клавиатуре мое имя.

Что выражал этот ее взгляд? Сложно сказать. Да и важно ли это было на самом деле?
Старый печатный аппарат в углу хрипло прокашлялся и выплюнул наружу мой билет, похожий на чек, какие выдают иногда в стареньких магазинах.
«Ну, вот и все, – подумала я. – Теперь назад дороги нет».
Да и не хотелось мне назад, если честно.

Я отошла от прилавка, и уже, было, направилась в дальний угол, заранее мною запри-меченный, как буквально тут же остановилась, вдруг ощутив за спиной чье-то присутствие.
Ближе, чем то позволял радиус моей зоны безопасного контакта.

Я резко обернулась.
Девушка примерно моих лет, в горчичной куртке и с таким же большим рюкзаком, обошла меня сбоку и остановилась рядом, опершись об обитый лакированной фанерой угол.

– А ты из «черных»? – она кивнула на мой паспорт, и я невольно нахмурилась.
Впрочем, не удивилась. С тех пор как я покинула страну, я часто слышала этот вопрос. Причем именно в такой формулировке.
Постепенно он даже превратился во что-то обыденное, как само собой полагающееся: едва стоило им узнать, откуда я родом, как они тут же спрашивали: а не из черных ли я?

Я была из черных.

И если раньше этот факт всегда вызывал у меня предательское ощущение брезгливости, побуждающее любым способом уйти от ответа, солгать, выдать себя за кого-то другого, то после всех тех фатальных событий я стала произносить это признание с особенной гордостью.
Словно бы вдруг я стала получать какое-то нездоровое удовольствие от осознания всей той опасности, которая теперь таилась в этих трех простых словах: «Я. Из. Черных».

Едва я произносила эти три слова, как нутро мое тут же принималось возбужденно клокотать.

– Вот уж не думала, что встречу тут родственную душу.
Ее волосы пахли сигаретами.
Такой терпкий, разбухший от влажности запах, вдруг отозвался в моей памяти чем-то знакомым, значимым, но давно забытым: золотая осень, школа, сырые листья, прилипшие к бетонному бордюру, красивый мальчик из старших классов, который одолжил мне куртку и этот терпкий запах сигаретного дыма, зависший в воздухе... Кажется, я была по-настоящему счастлива в ту осень.

– Ты из какого города? – лицо ее пряталось под тенью холщевого капюшона, на котором еще блестели свежие дождевые капли, и я невольно подалась ближе, чтобы мельком ее рас-смотреть.
Заметив мой интерес, она скинула капюшон и вдруг улыбнулась, от чего на щеках ее образовались игривые ямочки. Эта незначительная деталь показалась мне почему-то особенно значимой.
А потом она положила свой сверток, который до сих пор держала в руках, на стойку и, развернув шелестящую упаковочную бумагу, достала хрустящую буханку ароматного хлеба. Едва я увидела его, как в животе тут же предательски заурчало.
– Я из 13-го, – наконец, ответила я.
– Надо же, я тоже. Вот так встреча, – она разломала буханку надвое и молча протянула мне половину. – Меня Арака зовут.
– А я Руби.
Хлеб пах, как в детстве, и как мне почудилось, был еще теплым.
Я жадно втянула его за-пах, после чего отщипнула кусок и, зажмурившись от удовольствия, прожевала.
– И что же ты делаешь здесь, Руби?

Очевидно, она хотела спросить: «Как ты докатилась до этого, Руби?» Потому что, судя по ее интонации – недоуменно-ироничной – я, по ее мнению, находилась в месте, где находиться совсем не должна была. И этот ее вопрос неожиданно меня озадачил.

«Что я здесь делала?» – действительно.

Конечно, можно было ответить, что ждала автобуса, но, так или иначе, мы все здесь его ждали, похожие и разные, со своими собственными целями и намерениями. Но наверняка ее интересовало не «куда я направляюсь?», а скорее: «что привело меня сюда?». А это уже слишком сложный вопрос.
Молчание затянулось.

– Не хочешь, не отвечай.
Она быстро расправилась со своим хлебом и парой хлопков струсила с ладоней крошки, прилипшие к колючим шерстяным перчаткам с небрежно отрезанными пальцами.
– Я направляюсь в 115-й, – спокойно сказала я.
Вот теперь она точно удивится.
Даже если и не подаст виду, то, как минимум, про себя подумает. Потому что никто бы в здравом уме не стал бы добираться в 115-й через эти сектора, да еще и на автобусе. Обычно, как считается: что раз уж ты едешь в большой город, то определенно с серьезными намерениями, а значит, можешь себе позволить комфортный путь. Ну, или, по крайней мере, ты хотя бы должен быть не один.
– И откуда путь держишь?
– Из соседней страны. Жила там все это время.
– И как, нравилось?
– Нравилось.
– А чего же тогда уехала?
А черт его знает, честно говоря.
– Так сложилось.
– Понятно. А когда из 13-го бежала?
Ох, и не любила же я эту формулировку «бежала». Почему-то она мгновенно вызывала у меня бурный протест и несогласие, отчего я старалась ее всячески избегать.
– Я не бежала. Я просто уехала, – поправила я ее, на что она лишь снисходительно хмыкнула.
– Как скажешь. И все же?
– Два года назад.
– Кто-то остался у тебя там сейчас?
– Нет.
– И у меня никого.
Я снова бросила на нее изучающий взгляд.
Теперь, как мне казалось, я могла ее рассматривать без стеснения: лицо, руки, движения. С одной стороны, вроде бы и не было в ней чего-то особенного выделяющегося, но все же, смотрела я на нее уже несколько по-другому, чем на остальных пассажиров, ожидающих на станции.
То ли потому, что было в ней что-то действительно неуловимо-притягательное, то ли потому что из всех многих окружавших меня все это время людей, она единственная знала, как странно-запутанно переплетаются три центральные улицы в нашем родном городе.

Удивительно, но если бы мы встретились там, два года назад, на полосатом переходе, я бы даже и взгляда в ее сторону не бросила, равнодушно пройдя себе дальше мимо.
Но сейчас все воспринималось совершенно иначе.
Здесь, посреди обглоданной до сырых костей пустоши, среди всех этих чужих людей, всего за несколько слов эта девушка вдруг стала самым главным человеком в моей жизни.

До того, как мы все покинули город, мы были разными, каждый со своей историей, целями, планами.
Но едва мы попали во внешний мир, как он тут же стер все отличия, сделав нас одним цельным существом, пускай и состоящим из многих частей, но объединенных одним жирным не выводимым клеймом: «те, кто из 13-го».

И мы с этой Аракой знали что-то, чего никак не могли знать все эти остальные, казалось бы, похожие на нас люди на этой станции.
Это была наша тайна. И она сейчас связывала нас крепче, чем все известные клятвы дружбы и верности, обручальные кольца и даже кровное родство: мы с ней видели одну и ту же войну.
И, признаться, это была самая сильная связь из всех мною ранее ощущаемых.

– А почему не монорельсом? – вдруг спросила она, и я одернулась.
«Ну что за вопрос, в самом деле? Явно же не от лучшей жизни!»
Но потом я вдруг подумала, что, возможно, она допустила мысль, что я сознательно выбрала этот путь, например, в поиске острых ощущений.
Говорят, так иногда делали те, кто особенно уставал от своей размеренной уютной жизни, которая была больше не в состоянии дать им что-то новое.

Эта версия мне приглянулась, и я решила кое-как ее поддержать:
– А я просто не хочу вносить свою лепту в обогащение обнаглевших транспортных компаний. Пусть удавятся! – гордо объявила я.

Но сама в тот момент с тоской подумала о светлом чистом вагоне, где я могла бы сейчас уютно спать, закутавшись в мягкое одеяло с золотой нашивкой «Транспортного Стандарта». Или потягивать сладкий кофе с молоком, входящий в стоимость билета, или даже просто смотреть в окно, где вместо однообразной безжизненной серости на интерактивных панелях круглосуточно крутили красивые кинофильмы.

С тех пор, как небо стало слишком неспокойным, монорельсовые поезда стали самым востребованным и быстрым видом транспорта.
Блестящие, юркие, они с молниеносной скоростью сновали между городами по надземным туннелям, вознесшимся высоко над бескрайней пустынной равниной. И эти бетонные опоры-гиганты, уходящие в бесконечность, стали новым символом нашего времени.

Автобусами же я уже очень давно не ездила, наверное, еще со времен детства, когда матери выдавали льготные путевки на двух членов семьи, и мы с ней путешествовали в столицу.

Разумеется, транспорт выбирали самый бюджетный, поэтому приходилось всю дорогу, скорчившись, ютиться на неудобном кресле и пытаться заснуть, подложив под голову мятый свитер.
Тогда я еще не понимала всех тонкостей, и того, почему ездить автобусом считалось постыдным, поэтому все эти неудобства меня не слишком-то страшили. В детстве вообще все казалось намного беззаботнее, и порой я очень скучала по тому времени.

Сейчас автобусный билет по-прежнему оставался очевидно дешевле, чем даже самое простое место в общем вагоне.
И хотя разница эта была не столь велика, чтобы перекрыть собой отсутствие комфорта, но, тем не менее, на нее можно было трижды покормиться в «Быстрой еде» и даже снять вполне приличную ночлежку на сутки.
Еще чуточку ранее я бы, возможно, даже и не задумалась бы об этом, но сейчас это существенно меняло дело.

– Я согласна, – неожиданно поддержала Арака, – цены дерут ни за что! А люди покорно ведутся на их условия, очевидного не хотят признавать – шоры на глаза да затычки в уши, и прут, куда погоняют. Совсем забыли о том, что только благодаря им эта поганая система и существует.

Я не совсем поняла, что она имела в виду, но, на всякий случай, кивнула.
После чего мы еще какое-то время поговорили о поездах, а потом Арака рассказала мне про другие покинутые поселки и о том, как живут там люди, чем занимаются. С ее слов, она немало их повидала за время своих путешествий из города в город и много разных историй слышала. В некоторые даже было трудно поверить, словно бы это были лишь абстрактные сюжеты для очередного фестиваля кино, но никак не реальная правда.

Я едва могла представить, как такая жизнь могла быть совсем рядом, практически на соседней улице, а я сама никогда ее не видела. Словно бы два совершенно разных мира одновременно уживались на одном участке земли: тот, привычный мне, и этот, другой, о котором я до сих пор почти ничего не знала.

Сколько себя помню, нас всегда уверяли, что жизни за пределами городов больше не существует, что монорельсы курсируют над мертвой пустошью, где только ветер гоняет пыль да пепел, а все, что осталось, теперь было сосредоточено в высотных живых крепостях – единственных местах, где мы могли быть в безопасности.
И, признаться, я никогда не сомневалась в этом.
До тех пор, пока Белые не рассорились с Черными из-за совершенно незначительного куска земли в Серой зоне, который по договоренности относился к общим территориям.
Наш город стоял как раз на границе и принял на себя весь основной удар.

До последнего никто не верил, что может начаться война, ведь это казалось сущим абсурдом, особенно в наше время, когда все только и твердили о восстановлении ресурсов, возрождении нации и о болезненных уроках прошлого, с которых мы все сделали выводы.
Но, тем не менее, она началась.

Тогда-то впервые я и услышала о жизни за пределами.
О той другой правде, которую от нас скрывали, и едва я приняла ее, как окружающий мир в один миг перестал быть для меня прежним, таким, каким я его воспринимала всю свою жизнь. Мне стало известно что-то новое, и это было только начало. Начало действительно больших перемен.

– Расскажи мне свою историю, – обратилась я вдруг к Араке, когда между нами зависла пауза. Странно, что я вообще попросила ее об этом. Ведь я никогда не относила себя к тем заядлым любителям «послушать», которые кормились чужими рассказами, словно ужином.
Однако на этот раз мне почему-то захотелось узнать, кем же была эта девушка до того момента, как мы встретились тут, на этой автостанции промерзлым октябрем за тысячи километров от места, которое когда-то было нашим домом.

– Хорошо. Только…– она бросила короткий взгляд на барную стойку. – Выпить не хочешь? Я угощу.
– А, давай.
Мы перебрались в угол у окна, где было значительно тише.
Она взяла небольшую бутылку крепкой и два литра апельсиновой шипучки, попросила разлить в два пластиковых пивных стакана, смешать и добавить в каждый щепотку соли, после чего протянула один мне.
Я с недоверием покосилась на это сомнительное угощение и инстинктивно подсунула нос к стакану, словно бы кот, чтобы понюхать. Мелкие пузырьки стреляли на поверхности, как фейерверки, с привычным шипением. Я лизнула край.
– Не бойся, – улыбнулась Арака и подбадривающе похлопала меня по плечу. – Это хо-рошая вещь.

Мне хотелось ей верить.
Впрочем, я ей даже верила.
Но, тем не менее, свой глоток сделала лишь только после того, как она первая пригубила из своего стакана и после того прошло достаточно времени, чтобы убедиться, что она выживет.

Вещь действительно оказалась хорошая: вот уж не подумала бы.
Я обернулась на Араку с зарождающимся комментарием, но в последний момент почему-то промолчала, заметив, как та задумчиво поникла, устремив застывший взгляд куда-то вдаль, сквозь стены.
– А, знаешь, ведь история у меня, честно говоря, так себе, – начала она. – Так что, если ждешь чего-то особенного, то лучше сразу забудь.

Она оперлась подбородком о скрещенные пальцы и испустила тяжелый усталый вздох.
– Выросла я в Западном районе. В небольшой квадратной социальной квартире, которую выдали моим родителям сразу после моего рождения, на двадцать шестом этаже с видом на железнодорожную станцию.
Каждый день я просыпалась и засыпала под шум поездов, и была уверена, что когда вырасту, обязательно стану машинистом международного состава, и побываю там, где никто из всего моего окружения даже и не мечтал побывать.
В семье нас было четверо. Мать, отец, я да брат старший.
С братом, правда, у меня дороги разошлись еще с детства, когда он, такой самостоятельный и повзрослевший, сообщил родителям о решении жить отдельно, а я в это время еще только распевала полуночные трели, требуя обратно свою соску.
Виделись мы с тех пор всего-то несколько раз, да и то скорее по принуждению, что, мол, надо семейные связи поддерживать.

Как-то так получилось, что жизни наши изначально пошли порознь, о чем мы оба никогда особо не сожалели. Надеюсь, он сейчас жив, здоров, воспитывает троих детей, как и обещал, и совершенно не думает о том, где я теперь.
Не хотелось бы мне, чтобы он переживал. Честно говоря, мне спокойней от мысли, что хоть у кого-то из нас все сложилось.

Она нырнула в карман, достав оттуда смятую растрепанную картонную упаковку из-под мятных леденцов, потрусила ее над ладонью, в надежде, что выпадет пару конфет.

Но пачка оказалась пустой. Разочарованно вздохнув, она поднесла ее к носу, жадно втянула запах: еще свежий и сладкий, после чего метко швырнула ее в мусор.

– Мать моя была бедная, но гордая, – продолжила она. – Никогда о помощи не просила. Даже когда одна со мной осталась. Помню, когда в ее цеху как раз первый бунт случился – а работала она на заводе пищевых продуктов, – народ тут же принялся добро растаскивать. Целыми ящиками в дом тянули: муку, крупу, хлеб, иногда даже мебель и электронику всякую. Одна мать ничего не взяла. Ей тогда буквально в руки клали: мол, возьми, кто его знает, что дальше будет, запасаться надо.
А она ответила, что лучше пусть голодной останется, но воровать у своих не станет.
Такая вот была женщина. Честная до абсурда. Жаль, судьба ее не пожалела. Прошлой осенью поймала она шальную пулю. Прямо у самого дома, совсем чуть-чуть не дошла.
А отец еще до войны скончался.

Вот отцом уж я действительно гордилась. Он у меня мужик видный был, сильный, коренастый: шел по улице – все оборачивались. А потом заболел сильно, и буквально за год исчах. Его когда хоронили он, казалось, не больше ребенка был: ссохшийся, немощный, я его тогда почти что на руках носила. Признаться, еще никогда прежде не видела, чтобы жизнь так стремительно покидала тело, прямо на глазах.
Он всегда говорил:
«Думай своей головой, Арака. Прислушивайся ко всем, но помни, что однажды они уйдут, а тебе потом жить со своим принятым решением. Поэтому никогда не забывай, что только ты сама несешь ответственность за свой выбор».

Эти слова отчетливо врезались мне в память, поэтому, когда мне исполнилось девятнадцать, я собрала рюкзак, кое-какие припасы на первое время и отправилась в Райю, где тогда тусовалась прочая свободолюбивая молодежь.
Я быстро нашла себе единомышленников, мы отыскали квартиру на пятерых в доме под снос с общей кухней на этаже и не выводимым запахом сырости от постоянно текущих труб. Подрабатывали, где могли, перебиваясь с хлеба на воду, но, тем не менее, мы были абсолютно счастливы.

Тогда нас захлестнула модная в то время волна нового искусства, так называемых, подвальных шедевров. Мы были «в теме», и это казалось нам безумно круто. Мы исполняли музыку, рисовали картины, снимали короткометражное кино на дешевенькую камеру, купленную вскладчину.
Это была целая отдельная эпоха беззаботного праздного угара, стихов на потертых обоях, бессонных ночей, задыхающихся от табачного дыма. Весь мир тогда, словно бы, лежал у наших ног, и нам казалось, что мы будем жить вечно.

Постепенно я окончательно забросила учебу в Университете и, наплевав на все материны протесты, пошла работать на завод по производству электромоторов.
Я неплохо в этом соображала, быстро доучилась необходимому и мне практически сразу дали требуемый разряд. Платили хорошо, поэтому уже через год я накопила достаточную сумму денег, рассчиталась с завода и отправилась путешествовать.

Нас собралась целая компания, и мы объездили всю страну от запада до юга, жили, развлекались, строили планы. Каждый новый день был не похож на предыдущий. Это была жизнь, как кино, о которой многие даже боятся мечтать. А потом деньги закончились, и пришлось вернуться. Тогда мне было уже почти двадцать четыре и нужно было определяться, как жить дальше.

Мать изрядно заволновалась о моей судьбе и о моем полном нежелании жить, как все, поэтому обзвонила всех своих тогдашних знакомых и добилась, чтобы меня взяли на полставки в школу учителем географии. Мне эта идея не то чтобы нравилась, но и сопротивляться я не стала, подумав, что за неимением других вариантов, этот вполне мог бы стать временной заменой.

Но, как ни странно, я неожиданно вошла во вкус: дети меня полюбили, и через полгода меня даже перевели на полную ставку, взамен на мое обещание поступить на заочное отделение в Педагогический и получить необходимый сертификат. Я поступила.

Учиться оставалось несколько месяцев, когда началась война.
Сначала все выглядело не так серьезно, а потом все люди поголовно кинулись уезжать. В городе остались лишь только те, кому идти было некуда или кто просто физически не мог. У меня на тот момент был молодой человек, коллега, в которого я почти сразу же влюбилась в лучших традициях женских романов. За пару дней до того, как его призвали в Армию, он сделал мне предложение, пообещав, что когда вернется, мы обязательно отгуляем свадьбу. Но его направили в батальон, который бросили за черту одним из первых, в самый огонь. И он не вернулся.

До тех новостей я определенно хотела дождаться его, чтобы уйти вместе, отказываясь признавать, что все становилось действительно опасным. А когда узнала, мать буквально силой собрала мне чемоданы и вытолкала на вокзал. Сама ехать отказалась, оправдавшись тем, что, мол, куда ей было на старости лет. «Я тут пока присмотрю за всем, а потом вы вернетесь, и все будет как раньше» – сказала она, однако, в тот момент уже, видимо, понимала, что больше мы никогда не увидимся.

Сначала я искала пристанища на Белой стороне, нашла работу в ночном баре – больше никуда не взяли. Платили скудную грош, заработка едва хватало на тесную комнатушку, поэтому чтобы хоть как-то прокормиться, я тайком начала мешать убийственное питье для полуночных доходящих и продавала его из-под стойки.
А народу только того и надо было: творение мое разлеталось просто на ура.

Всякий раз я смотрела, как они падали с ног в беспамятстве, находя в этом забытьё от всех своих забот. А затем трезвели и на следующий день приходили снова. Я не понимала их, ведь все их проблемы казались мне такими мелкими, незначительными, по сравнению с моими собственными, но, так или иначе: какими бы разными они ни были, я уяснила одно: убежать не получится. Ни одним из возможных способов.

А потом в баре на меня кто-то настучал, и меня уволили, отчего пришлось снова продолжить свои скитания.
Сначала на юг, потом на восток, потом в соседнюю страну, потом снова на запад, откуда я начинала. Я кочевала с места на место, порой, не задерживаясь даже и на пару дней. Разные люди, плохие и хорошие, интересные и странные, проходили сквозь меня, оставляя в моей жизни свой след, черный или белый. Кто-то прилипал на какое-то время, к кому-то привыкала, но потом, так или иначе, наши пути все равно расходились. И снова впереди была долгая дорога в никуда.

– Вот, знаешь, Руби, – она повторно наполнила наши стаканы и сделала из своего большой глоток, – я все чаще думаю о том, что будет потом. И не тогда потом, когда мы доберемся до наших мест назначения, и даже не тогда, когда все, в конце концов, уладиться и станет далеким прошлым, медленно вошедшим в историю, как и много подобных событий до. А о том, что будет после нас, когда мир измениться настолько, что станет нам непонятным. Через сто лет, а может быть, даже и двести. Вот что будет тогда?
Ведь порой мне кажется, что мы все определенно катимся в пропасть.

С каждым годом все быстрее, словно бы цель у нас такая: как можно скорее стереть себя с лица земли. Иначе, почему все так? Из года в год, что бы ни менялось, а люди все так же продолжают сами себя убивать, хотя, казалось бы, для этого уже давно нет ни повода, ни причин. Каждый по-отдельности и вместе в целом, благодаря или же вопреки, но мы старательно себя разрушаем.

Прогресс растет, мы выдумываем все разные и разные приборы, программы, теории и практики. А оглянуться назад: лишь ходим по кругу. И вроде бы и движемся вперед, да вот только, куда, зачем?
Какая, однако, ирония, замечаешь? Мы изобрели зажигалки, но потеряли искру. Мы построили сверхбыстрые железные дороги, но позабыли цену времени. Мы заменили почтовых голубей Интернетом, но потеряли радость ожидания. Мы покорили небо, но разучились летать…
Ты думаешь, мы прогрессируем, Руби? Нет. Мы просто находим новые способы, чтобы себя уничтожить.

Она смолкла.
И тишину долгое время никто не пытался нарушить. Какое-то время мы так и просидели молча, думая каждая свою мысль, где-то там далеко-далеко, за пределами этой автостанции, этой серой пустыни, этого округа. Там, куда не долетал ритмичный стук капель холодного осеннего дождя и хриплый звук радиопередачи из приемника случайного соседа. Там, где мы сейчас просто хотели побыть в тишине, своей собственной тишине. Единственном, что могло быть нашей собственностью.
– И куда ты теперь, Арака?
– Домой.
– В 13-й?!
– Да, в 13-й.
Я искренне изумилась. До сих пор я была уверена, что 13-й регион стал теперь недоступным, практически утерянным. И я даже вполне свыклась с этой мыслью: ведь никто из тех, кого я знала, с тех пор ни разу не думал над тем, чтобы вернуться. И я в том числе.
– Я считала, что туда не попасть нынче.
– По-другому и не попасть, но автобусом можно. Люди некоторые возвращались.
– А если убьют? Слышала, они таких, как мы, теперь тоже к предателям приравнивают.
– А терять-то что? Я везде теперь чужая, знаешь ли. Так уж пусть лучше на родной земле умру.

«Чужая».
Забавно, вот сколько себя помню, я всегда считала себя чужой, где бы ни находилась.
И даже до всех тех событий, мне определенно казалось, что место мое где-то по ошибке затерялось, что все, что было у меня до сих пор лишь формальная репетиция перед моим главный выходом, который определенно будет потом.

Я все пыталась найти ответ на этот вопрос, даже до сих пор. Но чем дальше я удалялась от места, которое, по определению, должна была считать своим домом, чем дольше искала, тем больше я не понимала, где же действительно был мой дом.

У Араки же все было иначе. Как я поняла, она родилась и выросла с мыслью, что дом ее именно в 13-м, и она любила его, искренне и преданно, как единственное и самое лучшее свое пристанище. Она не хотела уходить, но была поставлена перед выбором: пожертвовать местом и жить или же остаться на месте и погибнуть.
Я заметила, что когда она говорила о доме, в ее голосе звучала тоска и сожаление.

– А тебе как живется теперь, Руби? – спросила она и я задумалась.
Признаться, до недавних пор я считала, что жилось мне хорошо.
И что из всех, кто в свое время покинул наш регион, мне одной из немногих действительно повезло: обустроиться, наладить жизнь и в чем-то даже существенно преуспеть.

Мне даже порой неловко было за то, что я не страдала, когда все вокруг только и говорили о тяжелой судьбе бедных беженцев с 13-го. Наверное, у меня все сложилось иначе потому, что я отчасти опередила все те события, и мысль о том, что я приняла свое личное решение, а не оказалась перед односторонним выбором, давала мне повод думать, что все произошло правильно. Просто не вовремя. Просто не по плану. Но определенно правильно.

Сначала это даже воспринималось как странное приключение: опасное, но увлекательное. А потом все разгорелось слишком стремительно, и эти новости застали меня врасплох. В тот момент что-то во мне определенно пошатнулось, когда я вдруг поняла, что все, на что я раньше могла хоть как-то рассчитывать и надеяться, в один миг просто исчезло, не оставив даже и следа.

Была зима, шел мелкий серый снег, когда я вышла на балкон и впервые задумалась о том, что в этом мире я теперь действительно никто.

Араке я, правда, об этом всем не сказала, ограничившись лишь тем, что меняю место с хорошего на лучшее лишь потому, что ищу свое предназначение.

Впрочем, в этом была своя доля правды.
– Вот видишь, – ответила она тихо, – у тебя совсем другая история. Мне, в отличие от тебя, идти некуда: никто не будет встречать меня на вокзале.
– Меня, честно говоря, тоже.
– Да ладно? Прямо-таки никто?
– Не-а.
– Хм. А с виду и не скажешь.
С виду многое не скажешь. И то, почему я находилась тут – все те обстоятельства, которые меня на это подтолкнули, тоже едва ли угадывались с виду.
Вид вообще у меня был другой. Не такой, как у прочих людей тут. Отчасти можно было даже подумать, что меня наложили на эту картину по ошибке, что быть меня здесь никак не должно было. Но я была.
И, как ни странно, быть здесь у меня было куда больше причин, чем оставаться там, откуда я ушла.

Я взглянула на часы и хмыкнула: стрелки едва ли подползали к одиннадцати.
– Вся ночь еще впереди. Что делать будешь?
– Неплохо было бы поспать. А ты?
– А я еще не решила, – я пожала плечами. – Может, книгу почитаю. Я взяла с собой две, если вдруг захочешь.

Я достала из рюкзака пару потрепанных изданий приключенческих романов в мягкой обложке: один об индейцах, а второй – о бравом капитане, бороздившем океаны.
Арака усмехнулась:
– Так ты еще из тех, старомодных что ли? Сколько ни ездила, всякое видела, но впервые вижу, чтобы кто-то так просто достал книгу.
Она взяла из моих рук томик и пролистала первые страницы.
– Знаешь, моя бабушка, царство ей небесное, сто пять лет прожила и еще застала то время, когда все было по-другому. Так вот она говорила, что раньше все читали книги, представляешь? На станциях, в подземках, на улицах и даже дома.
Были целые книжные магазины, где продавали только книги, и люди порой выстраивались в очереди, чтобы купить что-то новенькое. А что теперь? Теперь никто не будет тратить своего времени на долгую завязку, сложные переплетения сюжетных линий. Жизнь стала слишком быстрой: людям нужны мгновенные впечатления.

– Это моя мать приучила меня к книгам, – зачем-то решила пояснить я. – Ей, как ни странно, нравился сам процесс. Да она вообще, признаться, была очень странная в общепринятых мерках.
– А где она сейчас?
Она так просто задала этот вопрос, что я поразилась. Без этого свойственного людям естественного замешательства, когда спрашиваешь о человеке, о котором только что сказали в прошедшем времени.
– Не знаю, – я задумалась. – Может на звездах? В тот день они все дома были, когда в них снаряд прилетел. Вот с тех пор я действительно ненавижу Белых.
– Это грустно, Руби. Но с чего ты так уверена, что это Белые были?
– А кто же еще? – в моих глазах застыло очевидное изумление. – Ведь они наши враги. Или ты хочешь сказать, что сомневаешься?
– Честно говоря, трудно ответить. Слухи разные ходят, и разобраться наверняка невозможно. Но в одном я теперь точно уверена: никому нельзя верить. Что бы тебе ни говорили, запомни: у каждого своя правда. И у них там, по другую сторону, тоже своя правда. Другая, но такая же честная. И они верят в нее столь же искренне и самоотверженно, как и ты веришь в то, что твой дом разбомбили именно Белые, хотя тебя самой там не было.

Я вздохнула.

– Мне много чего довелось повидать, – продолжила она. – И я видела, как они людей наших на колени ставили за жалкую корку хлеба, жилье не хотели сдавать, прямо на улицу прогоняли, а все потому что мы «черные» и мы, по их мнению, во всем виноваты.
Но будь ты на их месте, как бы ты себя вела? Вот только честно ответь, без лукавства. Ведь ты бы точно так же делала, не так ли? Потому что когда у тебя из кармана что-то своруют, ты первым делом обвинишь вора, а уже потом подумаешь о собственной невнимательности и беспечности.

Но в то же время были и те, кто помогал нам, кормил, поил безвозмездно, в дом к себе звал. И мы не были для них врагами, поэтому не стоит судить всех так резко. Понимаешь ли, нет равнодушных: есть неопределившиеся, неправильно проинформированные.

Шум на станции постепенно смолкал по мере того, как уставшие пассажиры, уткнувшись кто в куртку, кто в плечо соседа, один за другим отходили ко сну.
Оставались, конечно, и те, кто еще продолжал свои беседы, но теперь их было значительно меньше, говорили они тише, и мы могли даже отчетливо различить торопливый стук капель о металлические крыльцо на улице.

Мы заметили, что у противоположной стены вдруг освободились уютные места, до которых не добрался противный сквозняк, и поспешили перебраться туда, скинув вещи на пол, а потом уселись прямо на них. Арака широко зевнула и, нырнув подбородок в плотный шарф, склонила голову на грудь.
– Все-таки я вздремну немного, хорошо? – сказала она мне и, спрятав ладони в рукава, как в детстве, оперлась о фанерную стену.
– Давай. Я покараулю.
Она кивнула и закрыла глаза.
Мне же самой спать совсем не хотелось. Несмотря даже на то, что я проделала долгий изматывающий путь, и тело мое казалось мне сейчас чужим, непослушным, ноги гудели и были словно бы налиты свинцом.

Мне очень хотелось снять всю эту многослойную влажную одежду, ботинки, расплести волосы и с головой нырнуть в теплую ароматную ванну. И, может быть, только тогда уснуть. Но не здесь.
Здесь я спать не стану.

Я открыла книгу на последней загнутой странице и углубилась в чтение, полностью уйдя от реальности. Я отправилась на далекие острова посреди бушующего океана вместе со своим вымышленным героем-путешественником. Не знаю, сколько времени прошло, но как мне показалось, совсем немного, когда Арака вдруг снова повернулась ко мне и спросила, как там дела у книжного капитана.

– Что, не спится?
– Не-а.
Она лениво выровнялась и, обхватив колени руками, чтобы теплее, умостилась поудобнее, после чего попросила у меня вторую книгу, ту, которая была про индейцев. Улыбнувшись, я протянула ей томик, однако и читала она недолго. Что-то явно не давало ей покоя и, в конце концов, она закрыла роман и отложила его.

Я невольно обернулась на нее, глядя, как она застыла в углу и теперь смотрела в пустоту взглядом, высеченным из камня – человек, которого я, возможно, никогда больше не увижу. Которого, возможно, через неделю уже совсем не будет. И который, скорее всего, знает об этом. О чем же она думала в тот момент?
– Арака...
– Что?
– А у тебя когда-нибудь была мечта?
Она изумленно изогнула бровь.
– Отчего же была? Она и есть.
– А что ты будешь делать, когда она сбудется?
– Она не сбудется, Руби. Ведь на то она и мечта.
Я нахмурилась.
– Глупости какие! Мечты должны сбываться, иначе зачем они тогда нужны?
– Хех, хороший вопрос, – кажется, она даже улыбнулась. – Чтобы освещать нам путь. Давать свет тогда, когда кроме них вокруг не останется света. И для этого им вовсе не обязательно воплощаться в жизнь.
– Как-то грустно это звучит, не находишь?
– Может быть. Но мы все бредем, по сути, наощупь, вслепую и никогда не знаем наперед. И смысл он ведь не в том, чтобы, в конце концов, дойти до определенной цели, а в самом пути, понимаешь?
– А разве это не бессмысленный путь, если он тебя никуда не приводит?
– А что, если эта твоя конечная цель окажется недостижима? Посмотри проще: все наши мечты – по своей природе иллюзии. Они существуют только в нашей голове и только благодаря нам. И это мы даем им право на жизнь своей верой, а потом верим в ни так, будто бы это они дают право на жизнь нам.

Я пожала плечами и почему-то вдруг вспомнила того своего соседа, чинившего свою старую машину, и искренне верившего, что однажды она заведется. Интересно, чем все в итоге закончилось?
– То есть ты думаешь, что наш смысл в том, чтобы просто жить, как можно дольше?
– Нет, Руби, я так не думаю, – она вдруг посмотрела на меня пристальным взглядом, и впервые за все это время я смогла рассмотреть ее глаза так близко: зеленые, грустные, манящие своей глубиной:
– Я думаю, что наш смысл в том, что мы не одни. И пока мы не одни в этом мире, всегда есть за что бороться. Даже когда мы кого-то теряем, это не повод сдаваться.

Она запрокинула голову к потолку, словно бы сейчас что-то там определенно ища среди этого абстрактного рисунка сырых грязных пятен.
– Знаешь, всякий раз, когда мне казалось, что жить мне теперь больше не зачем, и никого не оставалось рядом, я представляла, что однажды выйду на улицу и вдруг найду там бездомного щенка, голодного и слабого. Для которого я единственный шанс на спасение. И если я сейчас умру, то он тоже умрет, только вот разница в том: что у меня есть право выбора, а у него нет, понимаешь? Живи ради этого щенка, – говорила я себе и снова делала вдох.
– И как, помогало?
– Как видишь.
– Тогда почему ты теперь сдаешься? Ведь ты же сдаешься, разве нет? Вернуться в 13-й сейчас – это фактически подписать себе приговор на смерть.
Она ничего не ответила. Впрочем, я и не ждала от нее ответа. Все и так было понятно, без слов. Я невольно придвинулась ближе.

– Но ты же сама сказала, что вся суть в том, что мы ничего не знаем наперед. И вот ты говоришь, что у нас разные истории. Но на самом деле я двигаюсь вперед по той же самой при-чине, почему и ты направляешься обратно: потому что терять мне нечего!

В тот момент в моем взгляде читался вызов, и когда Арака подняла на меня глаза, они встретились с моими с яркой вспышкой. Как два поезда, налетевшие друг на друга на огромной скорости. И нас тут же оттолкнуло ударной волной.
– Так почему бы тогда не рискнуть напоследок? – добавила я тише.
– Рискнуть в чем?
– Ну...
Я вдруг смолкла, растерявшись на пустом месте, и за секунду все то, что я хотела сказать дальше мгновенно застряло в горле. Арака уловила мое замешательство, поэтому переспрашивать не стала, покорно дождавшись, пока я соберусь. В конце концов, я сделала глубокий вдох и выпалила, преисполненная решимости:
– А поехали вместе!
Кажется, она не особо удивилась.
– В 115-й?!
– Угу.
– Хм. Но зачем?
– Ну, там и поймем. По ходу дела. Не может быть, чтобы чего-то да не поняли!
– Честно говоря, я устала, Руби. Устала от всех этих дорог.
Ну вот, что и требовалось доказать. Конечно же, она не согласится.
– Так поспи, отдохни. Чего проснулась-то, в самом деле? – попыталась подбодрить я, но кажется, она лишь восприняла мои слова как иронию.
– Может быть.
– Может быть, что?
Но она больше ничего не ответила, лишь только улыбнулась: непринужденно и странно, и отвернулась к стене, словно бы посчитав на том диалог завершенным. Пускай и многоточием, но тем не менее, ее жест выглядел достаточно убедительно, чтобы я поняла: настаивать не стоит. Она завернулась в толстый шарф и сползла в положение полулежа, видимо, решив-таки последовать моему совету. А я снова взяла в руки книгу, но едва начала читать, как спустя пару абзацев поняла, что весь текст, а вместе с ним и смысл его, сейчас ускользает куда-то мимо, не касаясь моих мыслей.
И тогда я закрыла роман.

Дождь с новой силой забарабанил по стеклам, словно бы хотел вылить все свои запасы, чтобы больше ни капли не оставалось, и он смог с чистой совестью отправиться в отпуск аж до самой весны.
Я оглянулась в мутное заплаканное окно, за которым бродила осиротевшая ночь, черная и непроглядная.
Где-то там, посреди спящей степи, она искала заблудшего путника, чтобы разделить с ним свое затянутое тучами одиночество, уже много лет не видевшая звезд.

Никто так и не понял меня сполна.
Никто из всех тех многих и разных, повстречавшихся мне на пути. Они слушали меня, смотрели в мои глаза, но всем им казалось, что та буря внутри порождена лишь суетой, такой же, как и у многих, родившейся от переизбытка свободного времени.

Им всем было не понять, что я ищу, потому что никто из них не знал, что же именно я потеряла. И кто бы мог подумать, что, в конце концов, я найду это на старой автостанции, далеко за чертой ярких сверкающих огней больших городов, у ровного горизонта...
Там, где сходятся в одну точку все линии бесконечных дорог.


А утром вышло солнце.
Первый раз за последние несколько месяцев. Оно прорвалось сквозь плотные серые тучи, разогнав их прочь, словно провинившихся детей по углам, открыв взору высокий искрящийся синий купол. Я проснулась от того, что Арака, что было силы, тормошила меня за плечо, крича мне прямо на ухо:
– Вставай, Руби, вставай! Солнце!

Я с трудом открыла глаза и, часто заморгав, уставилась прямо перед собой. И действительно: сквозь дальнее окно, прямо через весь зал по замурзанному полу пробегал яркий переливающийся луч, и от него вокруг было так светло, как никогда не бывает даже от самых мощных ламп.
В самом зале сейчас не было ни души: люди, все до единого, побросав свои вещи, выбежали наружу и теперь неустанно фотографировали голубое небо.

– Иди сюда, Руби, – шепотом сказала мне Арака и за локоть отвела меня в сторону, едва только мы вышли на улицу. – Ты только посмотри, кого я нашла!
Оглядевшись по сторонам, она аккуратно расстегнула куртку, и из-за пазухи высунулся любопытный влажный нос.
Я отшатнулась.
– Не знаю, можно ли тут с собакой или нет, поэтому на всякий случай спрятала. И откуда он только тут взялся? Я на рассвете, значит, вышла, а он сидит за углом: мокрый и дрожит. Как назовем его, а?
Признаться, на какой-то момент я оторопела, не зная, то и сказать. После чего нерешительно, словно бы чего-то боясь, запустила руку под ее куртку, где тут же зашевелился теплый мохнатый комок, принявшись тыкаться мне в ладонь.
Постепенно я сама не заметила, как расплылась в улыбке.
– Ну, привет, лохматый. Поедешь с нами? Это, конечно, будет непросто, но что-то мне подсказывает, что мы справимся...

Щенок едва слышно тявкнул и поднял на меня свои большие круглые глаза-бусины, будто бы демонстрируя, что трудности его не пугали.
Он бодро лизнул мою ладонь.

Посвящается Ленке
апрель, 2015

весь объем влез.
дайрик получает однозначно заслуженное очко в пользу "ресурса для хранения длинных текстов на случай "в случае чего""

бонусом закину тогда и артец из той вселенной, к которой возвращаться, к слову, больше не буду.

рассмотреть в хорошем качестве

@темы: рассказное, я это нарисоваль

---

Сардельки и бутерброды

ли.ру.шный вариант

Обычно, когда спрашивают про любимую еду,
то ожидают почему-то услышать про какие-нибудь роллы Калифорния, мясо по-багамски ну или что-нибудь априори праздничное…

В принципе, я люблю роллы Калифорния.

И мясо по-багамски тоже наверняка любила бы, доведись мне его хотя бы разок попробовать.

Однако если говорить именно о том любимом, которое ты готов есть практически каждый день,
то для меня нет ничего прекраснее простой сардельки с кетчупом и горячих бутербродов с сыром.

Это я поняла не так давно.

Собственно, когда появилась возможность каждый день есть роллы Калифорния, не преувеличивая их ценность редкостью, я вдруг обнаружила, что не так уж часто мне их, собственно и хочется.

А сардельку с кусочком бородинского хочется всегда.
Такое вот тру-ля-ля.

Говорят, что все наши пристрастия и предпочтения родом из детства.

В целом, так оно, по сути, и есть.

В любимой еде, как и во всем любимом, мало просто вкуса или внешней формы, главное чтобы за этим всем стояло какое-нибудь приятное воспоминание.

Моя любовь к сарделькам берет свое начало из моего десятилетия.


Точнее из одного конкретного его дня, когда горячо любимая мною тетя Л. отпросила меня у мамки, чтобы побаловать новыми одежками.

То был первый опыт подобного баловства, когда мы в принципе отправились куда-то с тетей только вдвоем да еще и по такому поводу.

Разумеется, настроение мое в тот знаменательный день было почти на одном уровне с заоблачным.

Когда мы закончили – то есть когда количество шелестящих пакетов в моих руках достигло той отметки, когда даже самым бессовестным моим мечтаниям стало как-то неловко,
мы отправились пообедать в кафетерий универмага «Россия» – одно из излюбленных тогда мест культурного отдыха.

Год то был, кажется, 2001-й,
то есть то самое время, когда город наш уже начинал потихоньку преображаться до современного облика,
но при этом еще оставался частично пролетраско-коммунистическим.

Универмаг «Россия» застрял тогда где-то между торговым центром и, собственно, универмагом.
Таким именно привычно советским.
С лакированными деревянными панелями, массивными «дырявыми» лестницами и крупной плиткой под пятнистый мрамор.

Кафетерий располагался на первом этаже в самом конце торговых залов и был советский под стать.
Просторный такой, монументальный.
С характерными жестяными панно на стенах, квадратными колоннами, пластиковыми цветами на подоконниках и высокими круглыми столиками на длинных хромированных ножках.

Народ ходил туда именно покушать. По-быстрому, дешево и безо всяких там лишних понтов.

Ну а самым популярным блюдом была там, собственно, та самая сарделька с кетчупом, которую подавали на белой одноразовой тарелочке с кусочком серого черствого хлеба и стаканом яблочного сока.

Аппетитность, можно сказать, так себе.

Но то ли я тогда была слишком голодная, то ли чересчур заряженная положительными эмоциями,
что мне это сочетание показалось тогда самым очаровательным в мире.

Таким именно, рабоче-крестьянским, натруженным и заслуженным.

Я наблюдала, как плотненькие, опрятненькие, добродушные мужички (какие, на удивление, и составляли большую часть местной клиентуры) один за другим подходили к прилавку, брали себе по тарелочке с сарделькой и отправлялись каждый к своему столику, чтобы молча уединенно ее употребить.

Я жевала свой непомерно огромный сдобный пирожок со сгущенкой (который, к слову, меня более чем удовлетворял)
и фантазировала себе одну из возможных вариаций взрослости с такими вот самыми сардельками на обед, простую, работящую и максимально не испоганенную излишествами.



Когда взрослость, собственно, наступила, в продаже уже появились знаменитые сардельки с сырной начинкой.
Толстые такие, соблазнительно-пузатые. Которые назывались у нас Баварскими и были, клянусь, самыми вкусными сардельками на все века.

Когда ты грел ее или варил – она раздувалась, натягивалась, как барабан, вот-вот готовая взорваться, и будто бы всем своим видом испытывала твое предвкушение на прочность.

А когда ты решительно пронзал ее вилкой, из дырочек тут же пускался сочиться расплавленный сыр – с характерным шипением, горячий и жидкий, как топленое масло.

Сыр этот предполагалось вымакивать кусочком хлеба, тщательно протирая им тарелку, чтобы не дай бог, лишней капельки не пропало.

А горячие бутерброды я открыла для себя уже чуточку позже.

По крайней мере, первое яркое воспоминание о них датировано где-то началом мая последнего класса старшей школы, когда я подрядилась завтракать ими буквально каждый день, прочно связав воспоминания о них с густо переполнявшим меня тогда волнительным предвкушением от влюбленности.

Классические любимые мои бутерброды обязательно должны были быть с Московской колбасой ну или с какой-нибудь не менее харизматичной Салями.


Обязательно на черством черном хлебе, так чтобы у краев был до твердого подсушен. Но только не в тостере или духовке, а именно по-природному: на воздухе и солнце.

Я всегда заблаговременно выкладывала хлеб на поднос и ставила на холодильник – сушиться. Соблюдать этот ритуал было важно, так как без него в конечном результате чего-то ощутимо не хватало.

Ценность горячих бутербродов была для меня однозначная.

Микроволновка появилась в нашем доме лишь только, когда я была уже на втором курсе. До тех пор я изговлялась готовить любимое блюдо на сковороде. Капала на разогретую поверхность немного воды, закрывала крышкой, чтобы пропарилось, а затем раскрывала сковороду и подсушивала бутерброд на большом огне.

Это было муторно.

Практически до негодования.

Я буквально спала и видела, как в мою жизнь приходит микроволновое чудо, и я начинаю готовить бутерброды по-правильному.

Ведь только так можно было достичь того самого необходимого эффекта плавкости.

Когда чудо, наконец, произошло, радость моя была поистине непередаваемой.

Кажется, я и до сих пор все еще немного радуюсь, поэтому любая готовка в микроволновке это всегда почти маленький праздник.


А бутерброды готовились предельно просто.

Сперва требовалось выложить на черствый хлеб колбасу, накрыть кусочком сыра, затем расплавить до легкого растопления, когда сыр становился мягкий, но еще не текучий.

Запах тогда стоял на кухне умопомрачительный. Ни с чем не сравнимый запах, обещающий гарантированное удовольствие.

После чего следовало полить бутерброды кетчупом с капелькой горчицы, накинуть сверху листик салата и есть, урча от наслаждения и запивая это блаженство сладким кофе с молоком – поистине идеальным сочетанием.

И какими бы заманчивыми кулинарными изысками не изобильствовал мир, до сих пор я так и не нашла для себя чего-то более аппетитного и вызывающего столь же сильное желание, как эти простые горячие бутерброды с колбасой.


Существовала у них так же и вариация.

Походная.

Когда ты заворачивал бутерброды в фольгу, а затем в подстраховочный полиэтиленовый пакетик – чтобы не потекли.

Сыр в таком бутерброде плавился сам по себе от жары и солнца, а хлеб заветривался на настоящем вольном ветру, пахнущем летом и полем.

И заправлять такой бутерброд нужно было не кетчупом, а именно помидорами, слегка присолив их крупной солью и плотно сжав между ломтиками хлеба.

К моменту наступления трапезы, хлеб, как правило, щедро пропитывался помидорным соком, сливался в объятиях с помягчевшим сыром и подтаявшей колбасой, и превращался в лучшую еду туриста, источающую непревзойденный аромат свободы и приключений.

Есть такой бутерброд обязательно следовало голодным и приятно уставшим, сидя прямиком на траве в тени какого-нибудь раскидистого дерева и попивая чаек из термосной крышки.

А затем откинуть голову к голубому, не запятнанному городскими крышами небу, и какое-то время с упоением сидеть молча, наслаждаясь многоголосым сверчковым хором и перекрикиванием в вышине неуловимых степных птиц.

@темы: воспоминания, пищевые извращения

---

Детство

Я родилась в тот самый год, когда Советский Союз как раз собирался закончиться, а что-то новое при этом еще не успело полноценно начаться.

То есть, то был тот промежуток волнительной неопределенности, когда детям еще выдавали серпастые свидетельства о рождении, но при этом уже не верили в их нерушимую мощь.

Наша связь с СССР оборвалась, не успев как следует завязаться, и прежде чем я произнесла свой первый членораздельный клич, наступила перестройка, и расти пришлось уже совершенно при других порядках.

Не то, чтобы я помню, что это были за порядки, но говорят, что детство нас действительно не баловало.

Трудно судить об этом, когда тебе три, ты не видишь выше кухонного стола, и все последующие воспоминания о раннем детстве ярко перекрываются такими значимыми событиями, как первые киндеры, американские мультики и ярко-желтая жевачка «Бабл гам».

Мои родители любили говорить, что я родилась в семье учителей.

Хотя, объективно, это утверждение нельзя было считать корректным, так как отец мой с этим ремеслом завязал еще задолго до моего появления, и на моей памяти уже больше никого и никогда не учил.

Кроме меня самой, разумеется, но это все же считать не стоит.

К официальному учительству он был приобщен разве что тем, что работал в некоем Институте последипломного образования учителей.

Однако кем именно – сказать было трудно.

Даже сейчас я до сих пор затрудняюсь ответить на этот вопрос: должность отца так и осталась для меня чем-то неопределенным, размытым и покрытым легкой пеленой тайны.

Чаще всего мне доводилось видеть его за ксерокопированием пачек всяких там методичек, а так же за перемещением среднегабаритной орг. техники в пределах института и дальше.

Не знаю уж, что именно было записано в его трудовой книжке, но готова поклясться, что едва ли это было тем, о чем он всю жизнь мечтал.

А вот мать моя была учителем в самом что ни на есть классическом воплощении.

Она преподавала украинский язык, любила свое дело, и была младше моего отца на двенадцать лет, из чего следует, что на момент моего рождения ей было сорок, а отцу, соответственно, пятьдесят два.

Что уже само по себе не позволяет назвать нашу семью уж совсем обычной.

Мы были простыми – возможно так. Но чтобы обычными – это уж вряд ли.

И отец, и мать были людьми исключительно образованными и, что говорится, с руками из правильного места. Отец запросто мог и гвоздь забить, и плов сварить и даже смастерить мне разборную игровую стенку, в которой была настоящая лестница, турник и качели.

А мать шила мне потрясающие костюмчики из старых юбок и ко всему старалась добавить нотку эстетизма. Она вырезала нашивки для одежды из старых носовых платков, пришивала красивенькие пуговички, украшала постное картофельное пюре рожицами из морковки.

Одним словом, нам всегда было интересно.

Родители покорно слушали мою непрекращающуюся болтовню, а я с удовольствием выдумывала для них все новые и новые байки про небесные города, кошачий народ и диковинные цветы, светящиеся в темноте.

Отец сколотил мне из брусков деревянную таксу и паровозик на веревочке, у которого вместо трубы торчала крашеная зеленой краской старая ручка от платяного шкафа.

Паровозик был чертовски крут, и я таскала его за собой повсюду, доставляя, как я полагаю, объективные неудобства окружающим.
Но все терпели.

На ночь отец читал мне наизусть “Конька-горбунка” и сказки Пушкина, а колыбелиться я любила под песню про “красного командира Щорса”. Которую я впоследствии так же выучила наизусть, и надо-не надо гордо ее декламировала. Чем изрядно озадачивала любопытных маминых коллег, все просивших им “что-нибудь рассказать”.

Наверное, нашу семью можно было отнести к категории эдакой "трудовой интеллигенции”, где, конечно, не натирали по вечерам фарфор, чтобы за чашкой чая обсудить творчество Достоевского, но, по крайней мере, прекрасно знали, кто он такой.

Раннее детство мое прошло в небольшой однокомнатной квартире на третьем этаже, в одной из типовых хрущевок спального района под звучным названием “Солнечный”.

Солнечный мне нравился. Впрочем, как и все остальное. Не нравилась мне разве что гречка, но это уже совсем другая история.

Крыльцо наше было плотно оплетено диким виноградом, и зимой к нам на балкон часто прилетали на “поклевать” желтобрюхие синицы.

Как мама говорила: к гостям.

Гостей, правда, у нас можно было встретить не часто. Да и то, в основном лишь наши ближайшие родственники. Чьей компании, впрочем, мне с головой хватало.

С бабушкой я любила играть в “козу-дерезу” и прятаться за шторой. А дядя с тетей всегда привозили какую-нибудь диковинную приятность, какие в те времена достать было весьма непросто.

Любимыми моими богатствами была рыжая деревянная кровать, вырастившая впоследствии не одно поколение наших родственников и короткостриженная (как ни странно, не мною) пластмассовая кукла Катя.

Катя запомнилась мне так, будто бы значительно превосходила меня по росту, отчего долгое время являлась моим кумиром.
У нее было крутое голубое платье в цветочек, однако несмотря на все мои старательные попытки, влезть в него я почему-то так и не смогла.

Напротив рыжей кровати была стена, плотно уставленная книгами. Прямо-таки от пола до потолка. На всю ширину.

Книг в доме было больше, чем чего-либо другого.

Мне нравилось снимать их с полок, а затем расставлять по цветам и высоте: единственным доступным мне тогда критериям классификации.

В пять часов приходил с работы папа и обязательно приносил что-нибудь в качестве гостинца: то конфетки, то книжечки, а иногда даже игрушки. Не странно, что впоследствии приближение пяти часов я стала ощущать на уровне безусловных рефлексов.

Моими соседскими друзьями были мальчик Дима и девочка Полина, чьих лиц я как следует не помню, но зато помню, что у Димы была настоящая педальная машина “Жигули”, а у Полины цветной пушистый импортный кролик.

Однажды она даже дала мне его на денек “поиграться”. Поэтому воспоминания о Полине у меня самые приятные.

Этажом ниже жили милейшая тетя Тоня и не менее милейший дядя Толик, которого я почему-то так и запомнила: в растянутых трениках да полосатой майке навыпуск.

Как сказали мне позже, алкоголиком он не был, поэтому за свои беззаботные детские воспоминания я могу быть спокойна.

Дядя Толик частенько угощал меня плодово-ягодными карамельками с вареньем, поэтому не странно, что сладость этих воспоминаний делала меня абсолютно невосприимчивой к прочим житейским подробностям.

Так что росла я исключительно среди милых и приветливых людей.

Помимо прочих жильцов было в нашем подъезде еще пару добродушных бабушек, женатая пара с блестящим поджарым доберманом и молчаливая тощая женщина с культей вместо руки, которую я всегда хотела рассмотреть поближе, но ввиду своего интеллигентного воспитания, стеснялась.

Когда мне исполнилось четыре, родители унаследовали дедушкину сталинку, и мы с чистой совестью перебрались в самый центр, где у нас уже было две полноценные просторные комнаты, настоящее пианино и даже раздельный туалет с окошком, что казалось мне и вовсе верхом жилищной крутости.

Однушку на Солнечном впоследствии кому-то сдали, и на этом, можно сказать, наша с ней крепкая и тесная связь закончилась. Завершив тем самым и мой солнечный беззаботный период раннего детства.

Дальше мне исполнилось пять, и детство стало уже на порядок “серьезней”.

следующая история

@темы: моя великолепная история

---

Ленкино лето-3. О Киеве, котопазлах и немного прелюдии

.

Как-то давно, однако, не писала я о том, как мы просто себе жили.

Наверное потому, что очень долго не было в моей жизни в принципе никакого особого существенного «мы».

События плодились скудно. А то, что выживало, порождало впечатления либо уж слишком никому_более_не_понятные. Либо, по моему вдруг оскромневшему мнению, совершенно не заслуживающие того, чтобы о них что-то там отдельно писать.

Все это время я дожидалась, когда скопится достаточно интересного. Затем давала себе обещание это как-то приемлимо доработать. Затем проходил год и по итогу все трансформировалось в какой-то сухой отчет по типу «Спасибо. Выжили»

Иными словами, очень давно уж как-то не случалось со мной этого старого-доброго словоблудия вроде «Пришел с работы. Написал о том, как поработал».

Раньше на работе действительно что-то происходило.

Потому что у нас был Манул.

Манул, можно сказать, создал для нас целую «эпоху». Целый отдельный мирок вроде Нарнии из шкафа.

Он был в той степени начальником, чтобы не чураться нас чем-нибудь добровольно подучить и покупать туалетную бумагу в наш маленький квартирный офис на первом этаже обычной девятиэтажки спального района.

Манул был мамкой. А мы его что-то вроде детками.

В офисе мы переобувались в большие мягкие тапки, угощали друг друга печеньем, смотрели вместе фоточки из отпусков – иными словами все было настолько лампово, что не будь это тогда моей первой работой и не мечтай я по-глупости о настоящем крутом офисе из стекла и металла, я бы была счастлива изначально.

А не спустя лишь восемь лет, когда вспоминала об этом постфактум.

В ламповом офисе нас работало тогда десять.

Все чудаковатые и, до однообразия острые на язык. Поэтому когда наша братия собиралась где-нибудь на кухне за обеденным судочком борща, всякий раз рождалось что-то особенно колоритное.

Перлы сыпались из нас, как из рога изобилия. И я постоянно держала наготове открытие черновики, чтобы отправлять наши хлесткие дилоги прямиком со сковородочки в анналы истории.

Совершенно не заботясь о том, интересно это вообще еще кому-то или нет.

На удивление, было интересно.

И перечитывать это спустя восемь лет тоже было чертовски интересно.

Настолько интересно, что я всякий раз ловила себя на том, что воскликиваю:
«Хоспади! Какая же я молодец, что все это мракобесие тогда записывала!»

И вот пришла мне в голову как-то мысль, что.

эта вот событийная насыщенность – как прогрессия: чем больше отдаешь, тем больше возвращается.

Сперва ты решаешь рассказать о том, как закипает чайник, как ты просто идешь в магазин за консервами. Затем ты уже не просто идешь в магазин, а с тобой по пути что-то происходит. Ты снова об этом рассказываешь...

...а затем как-то неожиданно ты уже в гуще событий с кучей своих внезапно свалившихся на голову друзей уже несетесь на всех парах к каким-нибудь сумасшедшим приключениям...

Лето двадцатого года, безусловно, всколыхнуло мою уже начавшую изрядно попахивать затхлостью житуху.

И тем самым вернуло в нее то старое-доброе повествование от настоящего текущего времени.

Вот сегодня, допустим, тридцать первое августа, понедельник.
Последний день лета и по совместительству западлисто жаркий день.

Я проснулась спустя пять часов беспокойного и сумбурного сна человека, налупившегося на ночь, и нехотя, одним глазом принялась соображать рабочее организационное письмо.

Чтобы, дескать, отпроситься по сугубо важным семейным обстоятельствам, а на самом деле, потусить еще лишний денек с Ленкой и Сашей, которые приехали ко мне в гости из Харькова просто потому что могли.

Ленке и Саше повезло больше – они сейчас спят.

Я завидую им через стену и понимаю, что к вечеру отрыв в нашей выносливости станет заметно ощутим.

С выносливостью у меня вообще стало похуже. У Ленки, судя по всему, тоже.

Это уже третий день, как мы хотим построить какие-нибудь глобальные насыщенные планы, чтобы везде успеть, а на деле до вечера лежим на диване, жрем мороженное и собираем пазлы из котов.

Пазлов из котов у меня собралось много – спасибо карантин – один из них как раз лежал почти законченным на кухонном столе, когда ребята и приехали.

Обедать было больше негде, поэтому мне ничего не оставалось, как подрядить ребят «ну чисто по-братски» поискать недостающие детальки, пока я буду подметать вдогонку пыльные катушки из-под коридорных шкафов.

Хозяйка я вообще-то заботливая и внимательная, но творческая: любой регулярной уборке предпочитаю «еще одну главу и вон тот арт».

Еще одна глава застигла меня врасплох, когда у меня как раз оставались последние пару часов на приведение квартиры в порядок.

Поэтому гости мои приехали прямиком в лучшее доказательство моего к ним исключительного доверия.

Ленка, благо, знает меня не первый десяток год, поэтому закалена видами моей старой родительской комнаты, где я тогда бесчинствовала нещадно, превращая и без того колоритную жилплощадь в пестрящий всеми красками арт объект из разнообразных там мусоров.

(в тему моей квартиры)







Успешность котового мероприятия превзошла все мои ожидания,
и когда мы за полчаса закончили мой двухнедельный план,
я тут же как-то без слова сняла с полки следующую новую коробку, откупорила ее и выложила на стол (который изначально, собственно, и требовалось освободить).

Дело пошло, и вот уже третий день мы собираем «неоновых пидорасов, говнюков и наркоманов» – коими в порыве эмоциональной страсти оказываются все изображенные коты, если почему-то совершенно не хотят складываться воедино.

(это те самые коты, которые изначально мешали освободить стол)


их 220ть и я каждому придумала имена


Упорство наше не уступает в стенобитности соседской дрели.

Если пазлик не входит в дырку, это значит, что он обязательно войдет в нее позже. Раз эдак на третий. Когда данность побеждает настойчивость, залупистую детальку натужно выковыривают со словом «б-ть!», кладут рядом, чтобы другой человек через пять минут сделал то же самое, попытавшись запихнуть ее на то же место с восклицанием «О!».

Процесс получается увлекательный и очень напоминающий нашу студенческую молодость.



Каждый день ездим по вечерам в город.

За все лето я была в городе четыре раза, три из которых за последние два дня.

В городе мы снова и снова гуляем по центральной улице и пялимся на красоту. В Киеве сейчас ярко. Карантин выглядит так, будто бы вся страна переехала в столицу и стеклась в центр потусить.

Мне кажется, что когда нам не нужно было сидеть дома и сторониться друг друга через два метра, город был намного пустее.

Обычно мне нравится, когда людей мало,
однако после того, как полгода невылазно поживешь в лесу, начинаешь на удивление радоваться.

Особенно уличным музыкантам, на которых ранее было как-то одночленственно.

Впрочем, мне бы и дальше так было, если бы не Ленка, способная разобрать в этих разномастных каверах то Сплин, то Квин, то Радиохэд.


начало про Ленку вот тут

@темы: Ленка, жытуэ

---

Мысли-убийцы

Я поняла: депрессия она от ума.

Она возникает не просто в момент переживания каких-то житейских трудностей, а именно тогда, когда у тебя оказывается слишком много времени, чтобы об этом подумать.


Меня, вот, доконало обилие мыслей.
И отсутствие слива.
Мысли и замкнутое пространство. И никакого отвлечения.

Я задумалась до одурения.

Что мне надо? Как мне надо? И надо ли оно мне вообще?

Выглядело это примерно так: есть я - гипотетическое фруктовое мороженное продолговатой формы не спрашивайте. И есть рой ос. Каких-нибудь кусючих и голодных.

И вот эти осы, мои сомнения, подлетают, делают кусь, а затем подлетают снова.
По чуть-чуть вроде бы и не видно.
Но в статистике года-двух наблюдаешь, как это многостраданное мороженное заметно истощилось.
так истощилось, что уже и палочку видно —

Так вот это я в преддверии лета 2020го года.


Этим летом мои терзания и сомнения на тему "Кем же мне быть?" "Как же мне все разрулить?" достигли своего апогея.
И моя, не обремененная иными другими житейскими заботами голова, буквально бахнула изнутри.


Подобное чувство мог бы испытать арбуз, который усиленно накачивают водкой (практикуется) и вдруг взяли да и перекачали.
Водку я тоже в какой-то период проходила, так что можно сказать, что сравнение почти полноценное.


Все это время мне неукротимо хотелось писать.

Хотелось буквально везде.

В метро, за поеданием завтрака, посреди глухой июльской ночи, во время работы (особенно во время работы)

Я писала текст и, предположим, он мне в итоге нравился. Вставал вопрос: куда дальше?

В тот период внимания мне катастрофически не хватало. Сижу: дом-кровать. Никто не узнает даже, если внезапно сдохну.
Для чувства собственного осознания - плохо.
Ведь мы осознаем себя посредством общества.


Нравилось мне, в общем, когда можно было чью-то реакцию лицезреть.

И я активно насиловала фейсбук и инстаграм, где у меня была хотя бы какая-то куцая аудитория.

Аудитория реагировала. Вроде бы все понятно.

Вот только зрителей я как-то выбирала будто бы по нужде. Точнее, как выбирала.... выпрашивала.
Буквально ходила следом и теребила за подол:

Ай, милые, не затруднитесь постараться! Заходите, присаживайтесь, дайте-ка я вам коврик постелю!
Не удобно вам читать в инстаграме - ладно, придумаю что-то более годное, лишь бы только вам лишнюю кнопочку не нажать.
А то, поди. разбежитесь.
А коли разбежитесь, то что ж мне делать?..


Короче, танцевала я вокруг этих высокопоставленных, как шут с бубном. И все ради чего?
Ради какого-нибудь односложного комментария, по-хорошему.
Или десятка лайков.
Просто безжизненных, сукамука, красных отметин, которые, по сути, вообще не давали никакого животворящего фидбека.

Я как-то долго покорно это хавала. Хавала и в то же время не понимала: а почему то самое наполнение не приходит?
И снова принимиалась думать.
думать. думать.
пилить себя.

А на какой ресурс переехать? А где хранить все записи?
А на какие темы я хочу писать? А я вообще должна этого хотеть
или мне на самом деле нравится в симсов играть?
Будут ли востребованы эти книжки?
Где найти время?
Стоит ли уволиться ради мечты?

АААААААА

Сука

Как же это вымораживало.

Моешь пол - думаешь. Едешь в метро - думаешь. Работаешь -- думаешь.
Хочешь расслабиться и подумать над тем, почему ты столько думаешь -- сукамука, надо работать.

Кайфа ноль.
пользы ноль.
Результат — удручающий.

Все кажется неопределенным, неоформленным.
А ты сам как будто бы погрызенный. Дырявый.

Вместо того, чтобы светиться, ходишь и подметаешь своим шлейфом безнадеги прилегающие дворы да ступеньки.

И хоть бы кто в гости приехал.
Так нет!
Жизнь над тобой как будто бы издевается.

Умный, красивый, обеспеченный -- а домой придешь, и сдохнуть охота.
все вокруг, как назло, бегают в дырявых трусах (условно) и счастью не нарадуются.
А тебе, сука, завидно.

Завидно, в первую очередь потому что у тебя мотивации нет. Куда-то стремиться и достигать.
Симулируешь деятельность. А по факту болтаешься, как говно в проруби туда-сюда, без определенной цели. И ладно бы тащился от этой своей беззаботности, так нет. Не ощущаешь себя ни свободным, ни пристроенным.
Там отметился, там отметился.
Вечно ищешь, ищешь, думаешь, думаешь....
Но все как-то в трубу. Как в дырявую кастрюлю.

В какой-то момент я приспособилась пихать все на работу.

Настроения нет - это потому что у меня работа скучная.
Любовь не приходит? Так это потому что работа же скучная, вот и я сама скучной становлюсь.
Новые знакомые-друзья не появляются?
Так где же их найдешь, если я все время тусуюсь среди чужеродного коллектива, а все свободное время пытаюсь имитировать деятельность по избавлению из этого порочного круга.

Короче.

Бомбануло меня одним утром.

Проснулась и думаю: танунахер!
Буду дальше по чутью жить.

Сомневаюсь — не делать. Ощущаю дискомфорт — удалять.
Напрягает меня публикация от собственного имени — не буду думать, почему, просто не стану публиковать. Не хочется мне эту тему трогать — не буду. И плевать, что актуальная.
Не получу пары-тройки лайков от коллег — не расстроюсь.
Не узнают они, какой красивый лепёхан я испекла утром в порыве страсти — ну и хрен с ним. Не все что у меня удачно, как по мне, получилось, надо показывать. Особенно всем подряд.
Типо:
"Мама, смотри, я бубончик связала! Во какая радость!"

Решила, что маме, значит, и покажу. Мама похвалит. Мне должно быть достаточно.
Остальным — по запросу.

Чутье вообще самый верный путеводитель.
Открыл ЖЖ — чет не то. Открыл блоггер — какая-то х%йня неудобоваримая. Открыл дайри — о, зашибись, нравится — значит остаюсь.

Не надо больше пытаться настраивать изначально неудобное. Или думать о перспективах интуитивно понравившегося.

А что там дальше? А как это будет? А что в итоге? как я совладаю с версткой, адаптацией и индексацией?

Госпадиспаси, я же лет пять назад вообще этих слов не знала, и отлично себе жила.

Есть, по ходу, люди, которым полезно так чего-то и не узнать.

А то они как неразумный ребенок: едва что-то нашли и сразу в рот. И давай жевать-жевать с отупленным видом, пока либо мамка не отберет, либо пока само назад не полезет от какого-нибудь сопутствующего несварения.

Свобода, — мне говорят, — это так просто.
Не хочешь никого слушать — не слушай.

Действительно.

Нагреб ты себе, значит, за годы жизни целую корзинку триггеров и стереотипов, а затем такой в один день просто оп, и прозрел.
Смешные они.
Думают, что можно так жить в этом обществе с моей-то задумчивой головой и просто взять однажды и наплевать на общественное мнение.

Освободиться от него по щелчку пальцев.

Я вон только едва-едва научилась штаны выбирать по размеру, а не по крику моды, а вы тут про призвание и судьбоносное.

Себя услышать в общем-то несложно. Сложно добраться до источника этого голоса.

Но когда добираешься, так вдруг легко становится. Быстро.

И думать уже лишний раз не хочется. И работа не такая ненавистная.
Потому что ты ее больше будто бы не замечаешь.

Ты занят.

Занят ощущением текущего момента.

@темы: моя война – мой уроборос

---

Ты в кого такой не уникальный?..

«Да таких, как ты, и без того, как говна!» – говорят мне, пожалуй, чуть чаще, чем каждый раз, если я вдруг заикаюсь о своем писательстве.
Ну или о каком другом псевдо неперспективном творчестве.
Обидно, други мои, обидно.
Хочешь сделать вид, что нет. А на самом деле в нутро всякий раз предательский плевочек шлепается – и как-то после него уже не так чисто становится в твоем колодце.
А почему обидно? – спрашиваешь себя.
И вправду...
Так уж оно пошло, что нас с детства всеми этими сравнениями тыкают: то сыном маминой подруги, то соседской девочкой, то Петей Пяточкиным из учебника по правильной педагогике.
«То делай, как мама, это делай, как прадеды, а это – как учитель сказал».
А тебе так и хочется воспротестовать:
«А где в этом всем я?!»

Где мой корявый цветочек, который я нарисовал не по правилам, где мое новое движение в танце невпопад или свеженькая выдуманная история взамен той, которую заставили учить наизусть...
Нам хочется, чтобы они оценили наши старания, наши пробы, а не наше сходство или различие с каким-то там условным конкурентом.

А затем мы вырастаем и начинается:
«А чем вы собираетесь выделиться?»
«А какие ваши уникальные навыки?»
Казалось бы, все топят за индивидуальность?
Но нет.
Ты не можешь быть просто собой.
Потому что будучи собой ты как-то подозрительно похож на Васю.
А Вась вокруг, знаете ли, как шерсти у собаки – издалека не рассмотреть.

Это с близка мы все уникальные и интересные.
Но чтобы это увидеть, надо же подойти. А подойти – зась.

Народ, вон, нынче пошел занятой: все на бегу, все на бегу.
Шрифт побольше, картинку поярче, чтобы лишний раз дорогу не переходить.
А еще лучше, когда и вовсе глаз отрывать не нужно.
Ясен-красен, с такого расстояния все Васи – одна сплошная неясная масса. Приходится выебонствовать.
Практически во всем.
А в творчестве так особенно.

Хочу я, допустим, просто денег, на просто проект.
Свой, хороший проект. Без особых амбиций, но душевный. Чтобы, дескать, людей радовать ну и себя вдохновлять.
Прихожу в продюссерский центр, а продюссер мне слету и говорит:
– Ну, хорошо, чем удивлять будете?
А ты такой, репу чешешь:
– Да ничем, собственно, удивительным.
– А с чего тогда тебе денег давать? Почему, значит, именно тебе, а не, предположим, Васе.
А ты снова пятерней к затылку тянешься.
«А и правда, – думаешь, – почему? Вы и Васе дайте. Бюджет-то позволяет на самом деле. Пополам поделить и нормально»
Но нет, нужна феерия. Взрыв. Миллионы.
Надо превзойти.

– Вот чем ты других лучше? – спрашивают.
А я, в общем-то, ничем не лучше.
Такой вот у меня недостаток. Я просто есть. Умеренно и хорошо.
И ни к чему уникальному на самом деле не стремлюсь.
Я бы, собственно, и не обижалась бы на это «да ты ничем не лучше», если бы не завело нас общество в такой вот диссонирующий парадокс.

Сейчас это буквально как изящное оскорбление:
«Твой арт похож на чей-то, твой текст лишь очередной из многих...»

Хорошо, допустим. Вот мы с Васей, предположим, красим забор.
Он красит, я – крашу.
В одинаковом темпе, с примерно одинаковой долей мастерства.
Первое, что приходит на ум: вместе мы покрасим забор быстрее.
Круто, казалось бы. Но нет.
Потому что я, на самом деле, получается, должна обойти чем-то Васю, чтобы стать единственным и неповторимым заборным красятелем.
Так как покраска дело простое, значит, надо как-то изловчаться. Засунуть кисточку в попу, например, и танцевать под маракасы ради зрительного фарса.
Эффектно. Да. Но в процессе как-то цель теряется.
А цель ведь: забор. Покрашенный забор. Все.

По сути, заборов хватит на всех.
Вась тоже.
Не обязательно рвать свои гладкие и поперечно-полосатые в попытке прыгнуть выше, чем ты сам того хотел бы.
И вот думаешь иной раз: хорошо...
Вот если я пишу, допустим, тексты.
Простые тексты, без особого изыска.
Которые иной раз побуждают человеков улыбнуться.
И миллион подобных Вась ваяют где-то то же самое.
Так что же в этом, черт возьми, плохого?!

Вот почему все эти упреки в нашей многочисленности такие колкие и столь уничижительные?
Ведь мы, по сути, делаем мир лучше. Немножко. Капельку. На сотую частичку.
И если нас таких же будет много, пусть даже как говна, то разве ж это не повод приободриться?..

@темы: разговоры на кухне, я это нарисоваль, алмер комикс

---

17.08.2020

А за окном уже почти осень.

Ее еще совсем не видно, но что-то неуловимо прохладное в воздухе выдает ее присутствие по утрам.

Солнце как будто бы успокоилось, теперь его не хочется прятать за плотными шторами.

Оно смотрит на тебя смиренно и словно бы одумавшись. А над иссиня-зеленым полем тянется легким шлейфом белый прозрачный туман.

Ты не боишься, что через пару часов станет удушливо невыносимо. Ты ощущаешь в этой приближающейся осени нечто волнительно-трепетное. Как если бы тебе скоро предстояло впервые и по-настоящему влюбиться. И ты откуда-то это знаешь.

Это предвкушение имеет свой неповторимый запах. Ты не сможешь описать его сполна, но при этом никогда и ни с чем не перепутаешь.

Этот запах отзывается в моей памяти утрами старшей школы, наполненными того мечтательного ожидания, что сегодня с тобой случится что-то невероятное.

Этот запах переносит меня в начало учебного года в университете. В новые туфли, еще не виденные никем. На солнечную аллею возле учебного корпуса, ярко-оранжевую от утреннего света и бодряще прохладную, словно тонкой пленкой обернутой в еще не развеявшуюся до конца предрассветную сизость.

Этот запах преследует меня по пятам все мои годы, нанизывая, словно бусины на нить, воспоминания о всем том и тех, кто в разное время волновали мою душу, увлекали за собой мои мысли, даря взамен это вдохновляющее чувство надежды.

Поднимающее тебя на крыльях слегка над землей, оставляя на кухне не доеденный завтрак, не допитый чай, не законченную наудачу домашнюю работу.

Тебе кажется, что ты определенно все сможешь и так. Без подготовки. Лихо ворвавшись на сцену в самый разгар представления и покорив всех своим фонтанирующим энтузиазмом.

В такие моменты я вспоминаю, как же сильно на самом деле я люблю сентябрь.

@темы: вечное мимолетное