audaces fortuna juvat!
.
Почти у каждого ребенка была такая своя утруждающая обязанность, которой его регулярно отвлекали от беззаботной радости познания мира (читай: от блаженного ничего не делания)
У кого-то это была прогулка с младшей сестрой, у кого-то — ежедневное мытье полов, должностной вынос мусора, фортепиано…
У меня же это была дача.
И на дачу нужно было ездить регулярно.
читать дальше
Разумеется, из-под палки.
Иначе все было бы слишком просто и воспоминание попросту не состоялось бы.
Наше первое знакомство с дачей состоялось очень рано, поэтому к сознательному возрасту мы успели пройти весь тот классический путь отношений: от интригующего увлечения до пылкой ненависти с последующим бурным разводом.
Одним словом, дача сыграла в моей жизни достаточно значимую роль.
Стоит отметить уже то, что именно на даче я создала свою первую художественную инсталляцию, состоящую из тяпки, тряпки и натянутого между стволом и дырявым стулом цветастого бабушкиного покрывала.
Это был мой первый оживший мир.
Дальше оживать стало буквально все, к чему я прикасалась. И больше всего в этом деле мне, разумеется, нравился компост.
Компостом у нас называлось то, что умеренно перебродило, сгнило и было впоследствии захоронено в какую-нибудь глубокую продолговатую форму вроде старой алюминиевой выварки. Живописная, одним словом, субстанция.
Уже хотя бы за компост я должна быть безмерно благодарна даче. Ибо в нем я научилась различать все то невероятное многообразие форм и оттенков, которым может порадовать меня окружающий мир.
Формы и оттенки с легкостью трансформировались в инопланетные горные хребты, заброшенные деревни космических эльфов, беспощадные реки буро-красной жижи и, разумеется, в адские полчища грозных хищников-убийц, которые регулярно нападали на мои футуристические поселения.
Поселять можно было что угодно: фасоль, горох, болты с гайками, пластиковое семейство крошечных далматинцев. И лучше всего жилось им в винограднике: он был любопытно-витиеватый и с большими гостеприимными листьями.
Не уступали ему, впрочем, и грядки с картошкой, кучи сухого сорняка, дырявые ведра с удобрениями, которые обычно вкапывали на треть в землю, отчего те смотрелись, как гигантские башни-исполины, вросшие в толщи растрескавшихся масс чернозема.
Одним словом, дача была создана для человека с фантазией.
Если получалось абстрагироваться от регулярной прополки и необходимости вечно что-то там собирать, дача представляла собой очень даже перспективный объект для исследования.
В первую очередь, разнообразный.
Когда мне надоедало рыться в земле, закапывая далматинцев в кротовые норы, всегда можно было переключиться на орешник и, вскарабкавшись на самую верхушку, вообразить себя то ли Маугли, то ли юной женщиной-кошкой – в зависимости от настроения.
А затем попинать ногой старый пень, выселяя из него всякую неопознанную живность, проинспектировать кусты на наличие улиток, бросить в бочку с водой сухую сморщенную грушу и получить от папы айлюлей.
Груша тонула медленно, не то, что камень, поэтому за ней можно было какое-то время наблюдать, перегнувшись через край и глядеть, как та обреченно погружается в жидкую черную бездну.
Бочка вообще манила нещадно. Ровно настолько же и пугала.
Была она большая, диаметром с добрый метр и почти на всю свою высоту вкопана в землю. Поэтому точно определить размер прославленной бочки представлялось невозможным.
Я свято верила, что она заканчивалась где-то на уровне земного ядра, поэтому все мое долгое детство та официально считалась бездонной.
Вода в ней была темная и густая.
Поэтому отражения получались особенно четкие и цветные.
Когда никто не видел, я надолго зависала над бочкой и, будто бы дразня страх булькнуть туда с головой, кривляла живущему на дне чудовищу всякие неподобные рожицы.
В общем, до каких-то пор на даче действительно не было скучно.
Трудности начались, когда я немного подросла, и исследовать мне захотелось уже окружающий социум, а в особенности некоторых соседских мальчишек, которые вечно звали гулять, и от чего дача меня изрядно отвлекала.
Тогда мне уже хотелось бегать по гаражам в обществе нравившегося мне одноклассника, смотреть в пять часов Ксену, а затем снова выходить бегать по гаражам. Компост и дырявые ведра перестали быть для меня объектом интереса номер один.
Именно в тот период наши трепетные и радостные отношения с дачей стали потихоньку разлагаться.
Я пиналась, брыкалась, притворялась мертвой ну или, как минимум, внезапно больной, но всякий раз неминуемо оказывалась на пути к трамвайной остановке и продолжительному путешествию в направлении своей уже самой невыносимой каторги.
Благо, дача была только летом.
К сожалению, возможность бегать по гаражам – тоже.
Преодолеть эту несправедливость было нельзя. Смириться – гордость не позволяла. Вот и приходилось регулярно бухтеть и возмущаться, чтобы не дай бог самому не забыть, что на дачу ездить теперь стало плохо, и нужно демонстративно этому сопротивляться.
Разумеется, впоследствии мне об этом несказанно жаль.
Жаль всех тех пострадавших от бесполезной упертости сотен-десятков ощущений, банок не съеденной малины, ведер не наношенной воды, зарослей неизлазанных деревьев…
Поэтому дачу все же лучше вспоминать тогда, когда в моем мире существовали только мама, папа, кошки из поднебесного кошачьего города и тот самый легендарный компост.
То есть лет в пять-тире-семь, когда я была еще способна рассмотреть в годовых кольцах старой яблони зашифрованное предсказание пришельцев с неизведанных планет.
Эту дачу построил еще мой дед.
“Эту” – потому что впоследствии была еще и та, которую нам передали в подарок, и которая была новее, вкуснее и по совместительству относилась уже к совершенно другому подклассу памятных ощущений.
Та дача называлась мамина, потому что папа ездить на нее не особо жаждал, и я время от времени становилась жертвой негласного морального выбора: с кем же увязаться?
Папу обижать не хотелось. Маму, впрочем. Тоже. Поэтому приходилось ездить и туда, и туда. А иной раз даже в пределах одного дня, что было вообще сверх мастерством.
Главным преимуществом маминой дачи были черешни.
Папиной – ее душевность.
Ездили мы на нее неизменно на трамвае номер «6». До конечной.
А затем шли через поле, загоны конно-спортивной школы, от которых так привычно пахло навозом. Далее через линейную одноэтажную застройку “новых русских” и, в конце концов, вдоль по длинной улице без названия, слева и справа заполненной участками нашего дачного кооператива.
Жить на даче было нельзя. Проживать, впрочем, тоже.
Домик был без водопровода и электричества.
А местами особенно важных уединений служили какие-нибудь дальние кусты шиповника.
Поэтому с дачи приходилось всякий раз неизменно возвращаться. Самое позднее – часов в семь. После трамваи то ли не ходили, то ли еще какая напасть – я уже не припомню – но правило почему-то нарушать не рекомендовалось.
И мы его как-то даже и не нарушали.
Главными дачными ассоциациями были яблоки, дырявые тапки и десятки пластиковых бутылок для воды.
Яблоки урождались какими-то уж больно неправдоподобно огромными, отчего собирать их было настоящим кайфом. Беря их в руки, ты каждый раз неизменно впечатлялся и был, соответственно, искренне счастлив.
Тапки же попадали на дачу уже безнадежно дырявыми, поэтому выбирать особо не приходилось. Зашивать дачные тапки было без толку, окончательно выбросить – не рационально, поэтому почти на всех фотографиях с дачи (в том числе и со впечатляющими яблоками в руках) я красуюсь в бесстыдно раззинувшей рот обуви.
А вот бутылки для воды были отдельного рода мероприятием.
Дело в том, что воду на даче давали раз в неделю или около того реже, поэтому появление воды было событием по значимости наравне с праздничным.
Давать воду должны были по расписанию, а давали, как то и бывает: как придется. Отчего полива я ждала как Деда Мороза: с практически равноценным энтузиазмом и примерно с такой же вероятностью появления.
Проверять воду надо было не реже чем раз в пять минут. Это было нервным занятием. Зато когда из хрипло прокашлявшегося крана наконец со свистящим напором пускалась рыжая густая жижа, я приходила в настоящий, ни с чем не сравнимый, восторг.
Вода постепенно светлела, и тут-то и наступал черед тех самых двухлитровых бутылок.
Сколько их у нас было, сосчитать трудно. Где мы их столько набрали – понять сложно.
Баловаться газировкой в девяностые было чем-то ну уж совсем из роскоши праздника, поэтому такое количество пустой тары от Кока-колы, Фанты и Спрайта (неразделимое платиновое трио) наталкивало на мысль, что жизнь, несмотря на обратное, бывала в том числе и очень прекрасна.
Бутылки могли использоваться годами, поэтому в какой-то момент коллекция тары для полива превратилась в настоящий музей истории.
Там можно было обнаружить экземпляры уже давно вышедшие из производства, этикетки старого образца и экзотические примеры какого-нибудь “Швеппса”, который я, как и все нормальные дети, считала невообразимой дрянью и, что немаловажно, не могла выговорить ее названия.
Если бы наша коллекция сохранилась до сих пор, я бы с большим удовольствием открыла бы музей старых бутылок и этикеток. Ну или как минимум, провела бы несколько незабываемых часов, ковыряясь в этом раю любителя пережитков истории.
Вообще вспоминать прошлое – это как рисовать акварелью: никогда наперед не знаешь, куда тебя в итоге заведет это причудливо расплывающееся на бумаге своенравное цветастое пятно.
следующая история
из серии "Моя великолепная история"...
Почти у каждого ребенка была такая своя утруждающая обязанность, которой его регулярно отвлекали от беззаботной радости познания мира (читай: от блаженного ничего не делания)
У кого-то это была прогулка с младшей сестрой, у кого-то — ежедневное мытье полов, должностной вынос мусора, фортепиано…
У меня же это была дача.
И на дачу нужно было ездить регулярно.
читать дальше
Разумеется, из-под палки.
Иначе все было бы слишком просто и воспоминание попросту не состоялось бы.
Наше первое знакомство с дачей состоялось очень рано, поэтому к сознательному возрасту мы успели пройти весь тот классический путь отношений: от интригующего увлечения до пылкой ненависти с последующим бурным разводом.
Одним словом, дача сыграла в моей жизни достаточно значимую роль.
Стоит отметить уже то, что именно на даче я создала свою первую художественную инсталляцию, состоящую из тяпки, тряпки и натянутого между стволом и дырявым стулом цветастого бабушкиного покрывала.
Это был мой первый оживший мир.
Дальше оживать стало буквально все, к чему я прикасалась. И больше всего в этом деле мне, разумеется, нравился компост.
Компостом у нас называлось то, что умеренно перебродило, сгнило и было впоследствии захоронено в какую-нибудь глубокую продолговатую форму вроде старой алюминиевой выварки. Живописная, одним словом, субстанция.
Уже хотя бы за компост я должна быть безмерно благодарна даче. Ибо в нем я научилась различать все то невероятное многообразие форм и оттенков, которым может порадовать меня окружающий мир.
Формы и оттенки с легкостью трансформировались в инопланетные горные хребты, заброшенные деревни космических эльфов, беспощадные реки буро-красной жижи и, разумеется, в адские полчища грозных хищников-убийц, которые регулярно нападали на мои футуристические поселения.
Поселять можно было что угодно: фасоль, горох, болты с гайками, пластиковое семейство крошечных далматинцев. И лучше всего жилось им в винограднике: он был любопытно-витиеватый и с большими гостеприимными листьями.
Не уступали ему, впрочем, и грядки с картошкой, кучи сухого сорняка, дырявые ведра с удобрениями, которые обычно вкапывали на треть в землю, отчего те смотрелись, как гигантские башни-исполины, вросшие в толщи растрескавшихся масс чернозема.
Одним словом, дача была создана для человека с фантазией.
Если получалось абстрагироваться от регулярной прополки и необходимости вечно что-то там собирать, дача представляла собой очень даже перспективный объект для исследования.
В первую очередь, разнообразный.
Когда мне надоедало рыться в земле, закапывая далматинцев в кротовые норы, всегда можно было переключиться на орешник и, вскарабкавшись на самую верхушку, вообразить себя то ли Маугли, то ли юной женщиной-кошкой – в зависимости от настроения.
А затем попинать ногой старый пень, выселяя из него всякую неопознанную живность, проинспектировать кусты на наличие улиток, бросить в бочку с водой сухую сморщенную грушу и получить от папы айлюлей.
Груша тонула медленно, не то, что камень, поэтому за ней можно было какое-то время наблюдать, перегнувшись через край и глядеть, как та обреченно погружается в жидкую черную бездну.
Бочка вообще манила нещадно. Ровно настолько же и пугала.
Была она большая, диаметром с добрый метр и почти на всю свою высоту вкопана в землю. Поэтому точно определить размер прославленной бочки представлялось невозможным.
Я свято верила, что она заканчивалась где-то на уровне земного ядра, поэтому все мое долгое детство та официально считалась бездонной.
Вода в ней была темная и густая.
Поэтому отражения получались особенно четкие и цветные.
Когда никто не видел, я надолго зависала над бочкой и, будто бы дразня страх булькнуть туда с головой, кривляла живущему на дне чудовищу всякие неподобные рожицы.
В общем, до каких-то пор на даче действительно не было скучно.
Трудности начались, когда я немного подросла, и исследовать мне захотелось уже окружающий социум, а в особенности некоторых соседских мальчишек, которые вечно звали гулять, и от чего дача меня изрядно отвлекала.
Тогда мне уже хотелось бегать по гаражам в обществе нравившегося мне одноклассника, смотреть в пять часов Ксену, а затем снова выходить бегать по гаражам. Компост и дырявые ведра перестали быть для меня объектом интереса номер один.
Именно в тот период наши трепетные и радостные отношения с дачей стали потихоньку разлагаться.
Я пиналась, брыкалась, притворялась мертвой ну или, как минимум, внезапно больной, но всякий раз неминуемо оказывалась на пути к трамвайной остановке и продолжительному путешествию в направлении своей уже самой невыносимой каторги.
Благо, дача была только летом.
К сожалению, возможность бегать по гаражам – тоже.
Преодолеть эту несправедливость было нельзя. Смириться – гордость не позволяла. Вот и приходилось регулярно бухтеть и возмущаться, чтобы не дай бог самому не забыть, что на дачу ездить теперь стало плохо, и нужно демонстративно этому сопротивляться.
Разумеется, впоследствии мне об этом несказанно жаль.
Жаль всех тех пострадавших от бесполезной упертости сотен-десятков ощущений, банок не съеденной малины, ведер не наношенной воды, зарослей неизлазанных деревьев…
Поэтому дачу все же лучше вспоминать тогда, когда в моем мире существовали только мама, папа, кошки из поднебесного кошачьего города и тот самый легендарный компост.
То есть лет в пять-тире-семь, когда я была еще способна рассмотреть в годовых кольцах старой яблони зашифрованное предсказание пришельцев с неизведанных планет.
Эту дачу построил еще мой дед.
“Эту” – потому что впоследствии была еще и та, которую нам передали в подарок, и которая была новее, вкуснее и по совместительству относилась уже к совершенно другому подклассу памятных ощущений.
Та дача называлась мамина, потому что папа ездить на нее не особо жаждал, и я время от времени становилась жертвой негласного морального выбора: с кем же увязаться?
Папу обижать не хотелось. Маму, впрочем. Тоже. Поэтому приходилось ездить и туда, и туда. А иной раз даже в пределах одного дня, что было вообще сверх мастерством.
Главным преимуществом маминой дачи были черешни.
Папиной – ее душевность.
Ездили мы на нее неизменно на трамвае номер «6». До конечной.
А затем шли через поле, загоны конно-спортивной школы, от которых так привычно пахло навозом. Далее через линейную одноэтажную застройку “новых русских” и, в конце концов, вдоль по длинной улице без названия, слева и справа заполненной участками нашего дачного кооператива.
Жить на даче было нельзя. Проживать, впрочем, тоже.
Домик был без водопровода и электричества.
А местами особенно важных уединений служили какие-нибудь дальние кусты шиповника.
Поэтому с дачи приходилось всякий раз неизменно возвращаться. Самое позднее – часов в семь. После трамваи то ли не ходили, то ли еще какая напасть – я уже не припомню – но правило почему-то нарушать не рекомендовалось.
И мы его как-то даже и не нарушали.
Главными дачными ассоциациями были яблоки, дырявые тапки и десятки пластиковых бутылок для воды.
Яблоки урождались какими-то уж больно неправдоподобно огромными, отчего собирать их было настоящим кайфом. Беря их в руки, ты каждый раз неизменно впечатлялся и был, соответственно, искренне счастлив.
Тапки же попадали на дачу уже безнадежно дырявыми, поэтому выбирать особо не приходилось. Зашивать дачные тапки было без толку, окончательно выбросить – не рационально, поэтому почти на всех фотографиях с дачи (в том числе и со впечатляющими яблоками в руках) я красуюсь в бесстыдно раззинувшей рот обуви.
А вот бутылки для воды были отдельного рода мероприятием.
Дело в том, что воду на даче давали раз в неделю или около того реже, поэтому появление воды было событием по значимости наравне с праздничным.
Давать воду должны были по расписанию, а давали, как то и бывает: как придется. Отчего полива я ждала как Деда Мороза: с практически равноценным энтузиазмом и примерно с такой же вероятностью появления.
Проверять воду надо было не реже чем раз в пять минут. Это было нервным занятием. Зато когда из хрипло прокашлявшегося крана наконец со свистящим напором пускалась рыжая густая жижа, я приходила в настоящий, ни с чем не сравнимый, восторг.
Вода постепенно светлела, и тут-то и наступал черед тех самых двухлитровых бутылок.
Сколько их у нас было, сосчитать трудно. Где мы их столько набрали – понять сложно.
Баловаться газировкой в девяностые было чем-то ну уж совсем из роскоши праздника, поэтому такое количество пустой тары от Кока-колы, Фанты и Спрайта (неразделимое платиновое трио) наталкивало на мысль, что жизнь, несмотря на обратное, бывала в том числе и очень прекрасна.
Бутылки могли использоваться годами, поэтому в какой-то момент коллекция тары для полива превратилась в настоящий музей истории.
Там можно было обнаружить экземпляры уже давно вышедшие из производства, этикетки старого образца и экзотические примеры какого-нибудь “Швеппса”, который я, как и все нормальные дети, считала невообразимой дрянью и, что немаловажно, не могла выговорить ее названия.
Если бы наша коллекция сохранилась до сих пор, я бы с большим удовольствием открыла бы музей старых бутылок и этикеток. Ну или как минимум, провела бы несколько незабываемых часов, ковыряясь в этом раю любителя пережитков истории.
Вообще вспоминать прошлое – это как рисовать акварелью: никогда наперед не знаешь, куда тебя в итоге заведет это причудливо расплывающееся на бумаге своенравное цветастое пятно.
следующая история