audaces fortuna juvat!
.
Разумеется, мы не сразу осознали, как же нам повезло.
Ведь на самом деле нас могли отправить изучать живопись куда угодно: в ничем не примечательный квадратный класс, в отремонтированную мастерскую с бездушно-ровными стенами или и вовсе оставить в тех двух аудиториях на первом этаже, которые принимали всех без разбора по мере своей свободности.
Однако нам достался подвал.
читать дальше
И не просто подвал, а подвал в лучших воплощениях слова аутентичный.
С большими такими трубами, обвалянными стекловатой, с характерным запахом сырости, черно-синими разводами на потолке и крошащимся бетонным полом.
В том полу прикосновения подошв тонули практически беззвучно, как будто бы погружаясь в незастывший цемент, а вот стук подкованных каблучков, напротив, усиливался стократ, выделяя каждый шаг таким гулким эхо, что ускользнуть с пары незамеченным было практически невозможно.
Подвал был большой.
Наверное, даже огромный.
И в нем все было правильно: от количества поворотов и ступеней до цвета краски в коридоре и расположения туалета.
Туалет в подвале был один, зато колоритный.
Он был высокий, узкий и непомерно длинный. С одним единственным унитазом в конце, который будто бы символизировал собой завершение долгого и непростого пути.
Была еще в том туалете многообещающая дыра в стене, названная нами “тоннелем в иной мир”. В иной мир, как то было выяснено, можно было втиснуться целиком и очень удобно при этом пропасть из поля зрения, прикрывшись снаружи листом фанеры. Мы особенно дорожили этой находкой, правда, за все годы учебы, нам так и не предоставилось достойного повода ею воспользоваться.
Все помещение подвала было поделено на несколько мелких аудиторий и одну большую. Окна были далеко не во всех. Точнее сказать: не во всех они были достаточно заметными, чтобы запомниться.
Поэтому в подвале почти всегда протяжно гудело лампами. Теми самыми длинными и вредными, которые, как правило, незамедлительно хочется выключить.
Но несмотря на все сопутствующие неудобства, все подвальные аудитории были исключительно нашими.
Другие обитатели альма-матер едва ли вообще знали об их существовании. А те, кто знал, знакомиться поближе явно не спешили.
Оно и не странно.
Подвальный коридор был выдержан в лучших традициях игр “ой, а что это там сейчас зарычало в темноте?”
Иногда в нем появлялись подсыхающие произведения кафедры скульптур и прочих прикладных изваяний, которые для пущей верности частенько накрывали белыми простынями.
Встретившись иной раз лицом к лицу с подобным объектом творческой самореализации можно было запросто взбодриться на весь день, а то, поди, и на несколько, в зависимости от того, был ли объект покрашен.
По углам там и тут были свалены старые рамы, мольберты и покосившиеся столы, а из загадочно-приоткрытых коморок пахло пылью, деревянной стружкой и приключениями.
В подвале, вне зависимости от времени года и суток, всегда сохранялся таинственный полумрак.
Особенно уютный в начале декабря, когда несмотря на зачастившую на небо серость, все вокруг начинало казаться каким-то мило-утепленно-разбухшим и очень приятным на ощупь.
Мы увлекали за собой в подвал запах кофе, сдобных булок и первого снега. После чего все это накрепко переплеталось с завсегдатающими ароматами краски, растворителя и сырого дерева. Таким образом получался тот самый неизменно любимый нами коктейль под названиям “запах творчества”.
В большой аудитории могли одновременно тусоваться не сталкиваясь четыре группы – это много.
Аудитория размерами походила на спортзал, с чередой коротких толсторамных окон под потолком, служивших, скорей, больше декором, нежели полноценным элементом освещения. В центре укоренились несколько рядов квадратных колонн, рядом с которыми сваливали в горы рабочие мольберты и планшеты.
Рыться в них было отдельным ритуальным мероприятием, не лишенным элементов борьбы.
Чтобы планшеты не воровали, их подписывали с обратной стороны: чем агрессивнее – тем лучше. А если ты был достаточно уверен в себе, то мог даже попытаться застолбить за собой собственный мольберт, укрепив право собственности каким-нибудь не менее вызывающим граффити.
Особой популярностью пользовались черепа, котики и всякие там самобытные цветы.
У стены возле входа стояли в хаотичный ряд несколько шкафов с живописной утварью вроде кувшинов, корзинок и неизменных гипсовых голов.
Более серьезная утварь (читай та, которая еще вызывала желание ее умыкнуть) хранилась в отдельных кладовках, которые как и прочие другие кладовки, считались лакомым кусочком для любопытных.
Бывало, что к нам в подвал засылали несчастных из групп туристическо-гостиничного дела, которые по каким-то неведомым причинам тоже относились к нашему факультету.
Они, в отличие от нас, романтики подвальной жизни не ощущали, и каждый их визит в нашу обитель сопровождался негодующими вздохами. Позже они стали называть нас просто: “дети подземелья”.
По глупости мы даже немного обижались.
Путей попасть в подвал существовало три: все, как один трудно находимые, с одинаково темными лестницами, но при этом каждый по-своему прекрасен.
Один из них официально принадлежал дворникам, но мы ощущали себя имеющими право им пользоваться, так как то был кратчайший путь на курилку.
На парах живописи разрешалось ненадолго выйти – такая уж была специфика процесса – то водичку поменять, то карандаш поточить.
Мы же, разумеется, коллективно ходили во двор.
Курили мы тогда много. Настолько много, что, казалось, будто только этим и занимались.
На курилке происходил основной обмен местными и не только новостями. Туда можно было прийти как будто бы по делам и при этом ненавязчиво поглазеть на мальчика, который нравился, и продемонстрировать всем остальным свои новые сапоги.
Курилка, бесспорно, сблизила немало людей.
В том числе и меня с Ритко-Янкой, из-за чего я до сих пор никак не могу заставить себя жалеть о той пагубной привычке.
С Ритко-Янкой мы познакомились первыми и поначалу настолько крепко стусовались вместе, что буквально срослись буквами имен. Далее, по мере освоения, наша компания разрослась, и мы стали называться уже просто “все”.
Все, безусловно, любили пары живописи.
Во-первых, потому что это и вправду было интересно.
А во-вторых, потому, что в отличие от рисования в принципе, рисование в коллективе добавляет процессу особенного азарта.
Ничто так не бодрит, как наличие здоровой конкуренции. Точнее сказать: здорового подглядывания, ибо мало было просто закончить работу и сдать ее на “пять”, важно было при этом регулярно контролировать соседа.
Чтобы он не дай бог не сделался слишком заметно круче и не вырвался за пределы среднеарифметических показателей общего лентяйства.
Впрочем, среди своих было не так страшно облажаться.
Если ты вдруг нечаянно намешал не те цвета или у тебя внезапно протерлась бумага, наверняка находился кто-то, кто облажался еще сильнее.
Ну, или как минимум, был ничуть не лучше.
Шутили над работами друг друга мы без вреда для самооценки. А иногда даже во благо повышения оной.
Тогда нас не так волновали реальные результаты, как сам процесс, который, по-хорошему, был для нас чем угодно, но только не “процессом ответственного обучения”.
Самое главное преимущество нашего подвала состояло в том, что в него можно было прийти тогда, когда там уже никого нет. Через час после пар, например, как мы то частенько делали с Янкой.
Ибо в той высвободившейся, расправившей плечи пустой тишине особенно здорово и продуктивно творилось.
Мы усаживались, куда хотели, без опасения кому-то помешать, и могли часами не вставать с места. А могли встать и уйти в любой момент. Могли примерять драпировки, как платья, вальсировать с гипсовым Давидом – то была особенная, ни с чем не сравнимая свобода.
Опустевшая аудитория была для нас куда более живой, чем когда она была наполнена привычным шумом и гамом. Мы могли позволить себе узнать ее чуточку поближе, увидеть новые незнакомые тени, выползающие из-за колонн только в момент, когда закатное солнце оборачивало свой взор в запятнанное потеками мутное оконное стекло.
Мы слышали, как потрескивают в тишине засушенные цветы физалиса – незаменимого атрибута всех натюрмортов. Как долго катится по полу случайно оброненная кнопка, прежде чем безвозвратно спрятаться под шкаф. Как гудят под потолком трубы, как мерно капает вода в дальнем рукомойнике...
Все эти звуки и шорохи добавляли аудитории почти что осязаемой одушевленности, наделяли ее слухом и голосом, превращая в самостоятельное существо со своим собственным характером.
Иной раз казалось, что ты по сравнению с ее масштабностью лишь только маленький жучок на теле диплодока, которому любезно разрешили поприсутствовать в качестве гостя, но никакой ты здесь вовсе не хозяин.
Мы с Янкой провели в таких вот “гостях”, пожалуй, достаточно много часов, чтобы те внеурочные рисования в пустой аудитории прочно закрепились среди прочих главных и важных составляющих студенческой жизни.
Думая о наших подвальных вечерах, первое, что приходит на ум – это “уютно”.
И сразу вспоминается почему-то октябрь, сизая темнота за окном и мы, сидящие напротив очередного кувшина с драпировками, то и дело постукивающие кисточками о край жестяной банки.
Между нами два табурета цвета темно-зеленой грязи, стаканчики с горячим кофе из любимого автомата…
Не темно, не ярко, все как мы любили. Все освещение составляли лишь два напольных светильника, любопытно нависающих над нашим натюрмортом, словно две перевернутые миски.
На полу сумка, в ней пакет с новыми пастельными карандашами, а рядом брошенный небрежно неизменный цветастый вязаный Янкин шарф.
И все вокруг почему-то такое умиротворенно-теплое, как если бы кто-то заботливый подкрутил заблаговременно настройки и свел до минимума все резкие пятна и холодные оттенки.
Мы смеемся с чего-то, спорим… и если к нам как следует прислушаться, то можно услышать, как особенно мы в тот момент счастливы. Возможно, чуточку охмелены вином, а может быть, влюбленные.
Скорее всего, и то и другое сразу.
Тогда нам, помнится, еще казалось, что мы теперь по-настоящему свободно-взрослые, а это значит, что можно быть смелее.
И мы уверенно мешали краски и отправляли их на холст размашисто и дерзко, не думая ни об оценке, ни о возможной критике, ни даже об опасности все испортить.
Иной раз мне и до сих пор кажется, что то и впрямь были самые лучшие наши работы.
следующая история
из серии "Моя великолепная история"...
Разумеется, мы не сразу осознали, как же нам повезло.
Ведь на самом деле нас могли отправить изучать живопись куда угодно: в ничем не примечательный квадратный класс, в отремонтированную мастерскую с бездушно-ровными стенами или и вовсе оставить в тех двух аудиториях на первом этаже, которые принимали всех без разбора по мере своей свободности.
Однако нам достался подвал.
читать дальше
И не просто подвал, а подвал в лучших воплощениях слова аутентичный.
С большими такими трубами, обвалянными стекловатой, с характерным запахом сырости, черно-синими разводами на потолке и крошащимся бетонным полом.
В том полу прикосновения подошв тонули практически беззвучно, как будто бы погружаясь в незастывший цемент, а вот стук подкованных каблучков, напротив, усиливался стократ, выделяя каждый шаг таким гулким эхо, что ускользнуть с пары незамеченным было практически невозможно.
Подвал был большой.
Наверное, даже огромный.
И в нем все было правильно: от количества поворотов и ступеней до цвета краски в коридоре и расположения туалета.
Туалет в подвале был один, зато колоритный.
Он был высокий, узкий и непомерно длинный. С одним единственным унитазом в конце, который будто бы символизировал собой завершение долгого и непростого пути.
Была еще в том туалете многообещающая дыра в стене, названная нами “тоннелем в иной мир”. В иной мир, как то было выяснено, можно было втиснуться целиком и очень удобно при этом пропасть из поля зрения, прикрывшись снаружи листом фанеры. Мы особенно дорожили этой находкой, правда, за все годы учебы, нам так и не предоставилось достойного повода ею воспользоваться.
Все помещение подвала было поделено на несколько мелких аудиторий и одну большую. Окна были далеко не во всех. Точнее сказать: не во всех они были достаточно заметными, чтобы запомниться.
Поэтому в подвале почти всегда протяжно гудело лампами. Теми самыми длинными и вредными, которые, как правило, незамедлительно хочется выключить.
Но несмотря на все сопутствующие неудобства, все подвальные аудитории были исключительно нашими.
Другие обитатели альма-матер едва ли вообще знали об их существовании. А те, кто знал, знакомиться поближе явно не спешили.
Оно и не странно.
Подвальный коридор был выдержан в лучших традициях игр “ой, а что это там сейчас зарычало в темноте?”
Иногда в нем появлялись подсыхающие произведения кафедры скульптур и прочих прикладных изваяний, которые для пущей верности частенько накрывали белыми простынями.
Встретившись иной раз лицом к лицу с подобным объектом творческой самореализации можно было запросто взбодриться на весь день, а то, поди, и на несколько, в зависимости от того, был ли объект покрашен.
По углам там и тут были свалены старые рамы, мольберты и покосившиеся столы, а из загадочно-приоткрытых коморок пахло пылью, деревянной стружкой и приключениями.
В подвале, вне зависимости от времени года и суток, всегда сохранялся таинственный полумрак.
Особенно уютный в начале декабря, когда несмотря на зачастившую на небо серость, все вокруг начинало казаться каким-то мило-утепленно-разбухшим и очень приятным на ощупь.
Мы увлекали за собой в подвал запах кофе, сдобных булок и первого снега. После чего все это накрепко переплеталось с завсегдатающими ароматами краски, растворителя и сырого дерева. Таким образом получался тот самый неизменно любимый нами коктейль под названиям “запах творчества”.
В большой аудитории могли одновременно тусоваться не сталкиваясь четыре группы – это много.
Аудитория размерами походила на спортзал, с чередой коротких толсторамных окон под потолком, служивших, скорей, больше декором, нежели полноценным элементом освещения. В центре укоренились несколько рядов квадратных колонн, рядом с которыми сваливали в горы рабочие мольберты и планшеты.
Рыться в них было отдельным ритуальным мероприятием, не лишенным элементов борьбы.
Чтобы планшеты не воровали, их подписывали с обратной стороны: чем агрессивнее – тем лучше. А если ты был достаточно уверен в себе, то мог даже попытаться застолбить за собой собственный мольберт, укрепив право собственности каким-нибудь не менее вызывающим граффити.
Особой популярностью пользовались черепа, котики и всякие там самобытные цветы.
У стены возле входа стояли в хаотичный ряд несколько шкафов с живописной утварью вроде кувшинов, корзинок и неизменных гипсовых голов.
Более серьезная утварь (читай та, которая еще вызывала желание ее умыкнуть) хранилась в отдельных кладовках, которые как и прочие другие кладовки, считались лакомым кусочком для любопытных.
Бывало, что к нам в подвал засылали несчастных из групп туристическо-гостиничного дела, которые по каким-то неведомым причинам тоже относились к нашему факультету.
Они, в отличие от нас, романтики подвальной жизни не ощущали, и каждый их визит в нашу обитель сопровождался негодующими вздохами. Позже они стали называть нас просто: “дети подземелья”.
По глупости мы даже немного обижались.
Путей попасть в подвал существовало три: все, как один трудно находимые, с одинаково темными лестницами, но при этом каждый по-своему прекрасен.
Один из них официально принадлежал дворникам, но мы ощущали себя имеющими право им пользоваться, так как то был кратчайший путь на курилку.
На парах живописи разрешалось ненадолго выйти – такая уж была специфика процесса – то водичку поменять, то карандаш поточить.
Мы же, разумеется, коллективно ходили во двор.
Курили мы тогда много. Настолько много, что, казалось, будто только этим и занимались.
На курилке происходил основной обмен местными и не только новостями. Туда можно было прийти как будто бы по делам и при этом ненавязчиво поглазеть на мальчика, который нравился, и продемонстрировать всем остальным свои новые сапоги.
Курилка, бесспорно, сблизила немало людей.
В том числе и меня с Ритко-Янкой, из-за чего я до сих пор никак не могу заставить себя жалеть о той пагубной привычке.
С Ритко-Янкой мы познакомились первыми и поначалу настолько крепко стусовались вместе, что буквально срослись буквами имен. Далее, по мере освоения, наша компания разрослась, и мы стали называться уже просто “все”.
Все, безусловно, любили пары живописи.
Во-первых, потому что это и вправду было интересно.
А во-вторых, потому, что в отличие от рисования в принципе, рисование в коллективе добавляет процессу особенного азарта.
Ничто так не бодрит, как наличие здоровой конкуренции. Точнее сказать: здорового подглядывания, ибо мало было просто закончить работу и сдать ее на “пять”, важно было при этом регулярно контролировать соседа.
Чтобы он не дай бог не сделался слишком заметно круче и не вырвался за пределы среднеарифметических показателей общего лентяйства.
Впрочем, среди своих было не так страшно облажаться.
Если ты вдруг нечаянно намешал не те цвета или у тебя внезапно протерлась бумага, наверняка находился кто-то, кто облажался еще сильнее.
Ну, или как минимум, был ничуть не лучше.
Шутили над работами друг друга мы без вреда для самооценки. А иногда даже во благо повышения оной.
Тогда нас не так волновали реальные результаты, как сам процесс, который, по-хорошему, был для нас чем угодно, но только не “процессом ответственного обучения”.
Самое главное преимущество нашего подвала состояло в том, что в него можно было прийти тогда, когда там уже никого нет. Через час после пар, например, как мы то частенько делали с Янкой.
Ибо в той высвободившейся, расправившей плечи пустой тишине особенно здорово и продуктивно творилось.
Мы усаживались, куда хотели, без опасения кому-то помешать, и могли часами не вставать с места. А могли встать и уйти в любой момент. Могли примерять драпировки, как платья, вальсировать с гипсовым Давидом – то была особенная, ни с чем не сравнимая свобода.
Опустевшая аудитория была для нас куда более живой, чем когда она была наполнена привычным шумом и гамом. Мы могли позволить себе узнать ее чуточку поближе, увидеть новые незнакомые тени, выползающие из-за колонн только в момент, когда закатное солнце оборачивало свой взор в запятнанное потеками мутное оконное стекло.
Мы слышали, как потрескивают в тишине засушенные цветы физалиса – незаменимого атрибута всех натюрмортов. Как долго катится по полу случайно оброненная кнопка, прежде чем безвозвратно спрятаться под шкаф. Как гудят под потолком трубы, как мерно капает вода в дальнем рукомойнике...
Все эти звуки и шорохи добавляли аудитории почти что осязаемой одушевленности, наделяли ее слухом и голосом, превращая в самостоятельное существо со своим собственным характером.
Иной раз казалось, что ты по сравнению с ее масштабностью лишь только маленький жучок на теле диплодока, которому любезно разрешили поприсутствовать в качестве гостя, но никакой ты здесь вовсе не хозяин.
Мы с Янкой провели в таких вот “гостях”, пожалуй, достаточно много часов, чтобы те внеурочные рисования в пустой аудитории прочно закрепились среди прочих главных и важных составляющих студенческой жизни.
Думая о наших подвальных вечерах, первое, что приходит на ум – это “уютно”.
И сразу вспоминается почему-то октябрь, сизая темнота за окном и мы, сидящие напротив очередного кувшина с драпировками, то и дело постукивающие кисточками о край жестяной банки.
Между нами два табурета цвета темно-зеленой грязи, стаканчики с горячим кофе из любимого автомата…
Не темно, не ярко, все как мы любили. Все освещение составляли лишь два напольных светильника, любопытно нависающих над нашим натюрмортом, словно две перевернутые миски.
На полу сумка, в ней пакет с новыми пастельными карандашами, а рядом брошенный небрежно неизменный цветастый вязаный Янкин шарф.
И все вокруг почему-то такое умиротворенно-теплое, как если бы кто-то заботливый подкрутил заблаговременно настройки и свел до минимума все резкие пятна и холодные оттенки.
Мы смеемся с чего-то, спорим… и если к нам как следует прислушаться, то можно услышать, как особенно мы в тот момент счастливы. Возможно, чуточку охмелены вином, а может быть, влюбленные.
Скорее всего, и то и другое сразу.
Тогда нам, помнится, еще казалось, что мы теперь по-настоящему свободно-взрослые, а это значит, что можно быть смелее.
И мы уверенно мешали краски и отправляли их на холст размашисто и дерзко, не думая ни об оценке, ни о возможной критике, ни даже об опасности все испортить.
Иной раз мне и до сих пор кажется, что то и впрямь были самые лучшие наши работы.
следующая история
@темы: моя великолепная история