audaces fortuna juvat!
.
Нельзя сказать, что Х. жил в спартанских условиях.
Однако к некоторым особенностям его жилищного быта действительно требовалось немного приспособиться.
Его дом был пожилой и приземистый, и казался он мне настолько маленьким, что иной раз я без сокрытия удивлялась, как вообще в нем могли уживаться три взрослых человека.
Зато у Х. была своя комната.
Точнее сказать, спальня, ибо кроме кровати и низенькой тумбочки в нее, в общем-то, больше ничего и не помещалось...
читать дальше
Но кровать была, надо сказать, добротная, какие особенно ценились нами в студенческие годы за эту их неограниченную вместительность.
Когда дом строили, он изначально задумывался больше. А потом его поделили между двумя хозяевами. Вот, правда, критерии этой дележки были явно далеки от общепринятых понятий “поровну”.
Отчего семье Х. достался потрясающий вид на закат, а соседям слева – все остальное. В том числе такие важные удобства как полноценный туалет и ванная.
Закаты, правда, того стоили.
Уж не знаю, понимал ли это сам Х., но мы-то со стороны, разумеется, все понимали. Ибо не было у нас в городе (а может и в других городах тоже) второго такого места, откуда бы заход солнца был хотя бы наполовину столь же прекрасен, как оттуда.
Знающие люди в свое время выстроили там обзорную площадку с лавочками. А по центру той площадки обосновался импозантный прямоугольный постамент, держащий на себе сурового красноармейца на коне.
То как раз и был товарищ Ворошилов – некогда известная историческая персона, а ныне, пожалуй, самый фотографируемый памятник в городе.
Ворошилов возвышался над плавно сползающей к куполу железнодорожного вокзала автомобильной эстакадой, и величественно вскидывал руку в приветственном жесте.
При этом он очень красочно выделялся своим безукоризненно черным силуэтом на фоне выразительно ярких закатных небес: от чего, и стал, собственно, самым фотографируемым в городе памятником.
Потусить к Ворошилову сползались по вечерам представители самых разнообразных субкультур.
Места вокруг было достаточно, магазинов – тоже, поэтому не удивительно, что товарищ Ворошилов редко когда скучал.
Обзорная площадка одним боком спускалась ступенями к внушительно широкой улице, а другим – упиралась в обрыв.
Обрыв был невысокий, но с него все равно не очень-то хотелось падать. Поэтому через забор обычно не лазили, а предпочитали обходить сбоку.
Внизу обрыв был засажен уж очень полезными кустами, которые пользовались одинаковой популярностью ровно у всех участников местных тусовок, вне зависимости от мировоззрений и взглядов.
Перед кустами были все равны, и те, можно сказать, играли важную роль в процессе локального культурного обмена.
Второй достопримечательностью тех мест, помимо самих закатов, был Ворошиловский конь.
Точнее сказать: определенная его часть.
Щедрый скульптор явно не поскупился в изображении мужественности боевого животного, сделав свой особенный акцент на том, что то была не в коем случае не лошадь.
Акцент удался, и с тех пор, каждый уважающий себя бунтарь, анархист или экстримал считал своим долгом забраться на трехметровый постамент и лично прикоснуться к священному достоянию.
Ворошилов вроде бы как не возражал.
Он вообще смотрел в другую сторону.
Прямиком на единственный в городе достроенный новострой.
Новострой представлял из себя убогую коробку десяти этажей, обитую снаружи бежево-бордовым пластиком. Но при этом мы все равно считали тот дом невероятно крутым, и без сомнения заносили его на первые места наших мечтательных списков “ах, где бы мы хотели бы жить, если бы могли...”
Справа от Ворошилова, и, соответственно, напротив пластикового новостроя плавно извивался другой, не менее знаменитый жилой дом.
То была непомерно длинная полосатая многоэтажка, именуемая в народе Китайской стеной.
Китайская стена была по сути своей так же уродлива, как и ее новорожденный коллега, но занимала настолько важное место в городской культуре, что на ее эстетическую привлекательность, точнее на полное отсутствие оной, уже давно никто не обращал внимания.
Через эстакаду от Китайской стены маячили толстые пурпурные трубы старого труб-завода, а за ними плавно заползали в дымку очертания очередных панельных “спальников”.
По мере приближения к горизонту дома постепенно понижались и, в конце концов, переходили в покрытый пятнами леса обширный частный сектор, открывающий весь горизонт, как на ладони – безукоризненно обнаженным.
Под самой же Ворошиловой площадкой, чуть далее стратегически важных кустов, сохранились ностальгическим обрывком две старые улицы с десятком простеньких домов в абрикосах, которые своей цветущей белизной удачно дополняли окружающую эклектическую гармонию.
В одном из тех самых домов как раз-таки Х. и жил.
И сан.узла у него, как говорилось ранее, не было.
Каждый новоиспеченный гость, приглашенный в дом, рано или поздно сталкивался с тем самым вопросом, который оправданно возникал у любого, впервые попавшего в подобные непредусмотренные обстоятельства:
“ Гхм, а собственно, куда?”
Для “куда” путей существовало два.
Либо в кухонный рукомойник – что настрого запрещалось. Либо во двор, где незыблемым памятником вековой культуры, гостей встречала привычная оку старая-добрая деревянная будка. С самым простым и безотказным сантехническим оборудованием, ценимым во все времена и эпохи.
Попросту говоря, с дыркой.
Дырка была, что надо.
Это значило, что она была достаточно просторная, чтобы поди чего не промазать, но при этом вполне себе безопасная для какого-нибудь не шибко ловкого человеческого существа.
Другие не шибко ловкие существа, впрочем, застрахованы не были.
Примерно в то время, у Х. как раз и появились те самые злополучные два кота.
Коты родились в разгар зимы от какой-то неведомой матери и были благородно сплавлены собственному отцу, дескать, на добросовестное воспитание.
“Отец” был в доме у Х. котом уважаемым, поэтому его внезапное отцовство на склоне лет было воспринято вполне себе снисходительно и даже всячески одобрено на семейном совете.
Таким образом, в семью Х. были приняты два экземпляра: котенок-гладкий и котенок-пушистый. Оба черные и желтоглазые – все в отца.
Отец был вроде бы как даже горд.
По крайней мере: равнодушен.
Ввиду необнаружения каких-либо опровергающих аргументов коты были идентифицированы как девочки и получили себе не менее девочковые имена вроде Флорентины (для пушистого) и Венеры (для гладкого).
И какое-то время спустя все шло до однообразного хорошо.
Котята подрастали, с каждым днем все яснее демонстрируя свою беспрецедентную умилительность. Мы вдохновенно бегали вокруг них с фотоаппаратом, без стеснения фиксируя каждый их шаг, поили молоком, играли с бантиком – все, как полагается.
А затем в канун восьмого марта у Флорентины вдруг неожиданно обнаружились те самые недостающие аргументы, из-за которых нам снова пришлось собирать семейный совет и срочно придумывать котенку-пушистому новое имя.
Любила ли я уже тогда Форд Мустанг или еще только готовилась к этому – я не помню. Но котенка по чьему-то велению окрестили Фордом, и мне это чертовски понравилось.
Надо сказать, что котов-мужиков почему-то всегда любят больше чем кошек.
Априори. А Форд ко всему этому был еще и красив, молод и пушист, отчего очень скоро заметно вырвался вперед в рейтинге всеобщего внимания.
Венере, очевидно, стало, обидно за этот сексизм, поэтому, не долго думая, она тоже отрастила себе не менее неопровержимые аргументы и неделей позже выложила их перед нами как наглядную демонстрацию нашей постыдной ошибки.
Выяснилось то совершенно случайно, в момент, когда кто-то из присутствующих как обычно решил незатейливо отшутиться и неожиданно попал в точку со своим “а вы проверьте…”
Так Венера стала Вирпулом, и дискриминационные ущемления по половому признаку были в этом доме прекращены раз и навсегда.
Затем наступило лето и братья-красавцы, уже изрядно к тому моменту подросшие, начали потихоньку выползать наружу и активно изучать окружающий мир.
Закаты и прочие местные живописные уголки интересовали их мало.
Куда заманчивее были всякие там потенциально подозрительные объекты с заведомо сомнительной репутацией.
Умом и сообразительностью коты всецело ушли в красоту, поэтому очень скоро нам пришлось признать, что надеяться на их врожденное благоразумие было весьма опрометчиво.
Их нещадно манило все, где потенциально можно было застрять, зависнуть, не вписаться и, разумеется, провалиться.
К тому моменту, когда мы впервые подумали о том, что было бы неплохо начать крепко накрепко запирать туалетную дверь, коты уже определенно знали, что они должны сделать.
И одним днем это произошло.
– Вирпул провалился в говно, – невозмутимо сообщил мне Х., когда о бесстрашном подвиге кота стало известно на пороге дома.
Я в то время была где-то несократимо далеко, поэтому подробности произошедшего инцидента могла воспринимать разве что на слух.
Х. же и остальным домочадцам повезло куда меньше.
– Ну и что теперь делать? – переспросила я так, будто бы действительно существовали какие-то прочие варианты.
В тот момент я была твердо уверена, что после такого коты вообще не подлежат восстановлению и неминуемо отправляются в утиль.
– Ну это же не цемент, в конце концов, – утешил Х.
И, сохраняя показательное бесстрастие, принялся натягивать по локти резиновые желтые перчатки.
Кота отмыли.
Дырку накрыли крышкой, и после этого дело вроде бы как должно было решиться…
Но это было бы слишком не-по-кошачьему просто.
К тому времени мы все уже как-то непредусмотрительно забыли, что братья наши во всем привыкли подражать друг другу. И, что немаловажно, были в этом деле весьма упорны.
Поэтому когда спустя неделю Х. позвонил мне вечером и после короткой паузы сообщил: “ты не поверишь…”, я почему-то очень даже поверила.
Причем сразу. Без лишних пояснений.
В тот раз откосить от спасательной операции у меня веских причин не нашлось, поэтому пришлось присоединиться, действуя по великому постулату: “любишь котика гладить, люби и…”
В общем, назовем это просто: “очень запоминающийся опыт”.
Вирлпул, по крайней мере, хотя бы был гладким…
С Фордом же оказалось куда сложнее.
Тогда-то я наверное первый раз задумалась, что в будущем мне стоит перестать любить пушистых котов по причине их банальной непрактичности.
Второй раз я задумалась об этом, когда Форд решил в кои-то веки задремать возле чугунной печной плиты, но чутка по опрометчивости промазали загорелся.
Спустя какое-то время, братья перешли на новый уровень незаурядности и начали друг друга потихоньку потрахивать, не переставая при этом регулярно куда-нибудь влипать.
Трудно сказать, чем была обусловлена такая фантастическая тяга к попадаловам, а особенно, что сподвигло тогда братьев-говнюков совершить то легендарное паломничество в туалетное жерло.
Однако надо отдать котам должное: та неведомая сила, все время толкающая их на самоотверженные подвиги, с такой же непостижимостью всякий раз их оттуда вытаскивала.
Я не знала вторых таких котов, совершивших столь же впечатляющее количество самоубийственных вылазок и при этом умудрившихся дожить до своего полноценного кошачьего совершеннолетия.
Что было с ними дальше я попросту не знаю, ибо в какой-то момент дороги наши с Х. непоправимо разошлись, и дальнейшей статистикой я уже не обладаю.
Надеюсь, все закончилось хотя бы быстро и безболезненно.
следующая история следующая история
из серии "Моя великолепная история"...
Нельзя сказать, что Х. жил в спартанских условиях.
Однако к некоторым особенностям его жилищного быта действительно требовалось немного приспособиться.
Его дом был пожилой и приземистый, и казался он мне настолько маленьким, что иной раз я без сокрытия удивлялась, как вообще в нем могли уживаться три взрослых человека.
Зато у Х. была своя комната.
Точнее сказать, спальня, ибо кроме кровати и низенькой тумбочки в нее, в общем-то, больше ничего и не помещалось...
читать дальше
Но кровать была, надо сказать, добротная, какие особенно ценились нами в студенческие годы за эту их неограниченную вместительность.
Когда дом строили, он изначально задумывался больше. А потом его поделили между двумя хозяевами. Вот, правда, критерии этой дележки были явно далеки от общепринятых понятий “поровну”.
Отчего семье Х. достался потрясающий вид на закат, а соседям слева – все остальное. В том числе такие важные удобства как полноценный туалет и ванная.
Закаты, правда, того стоили.
Уж не знаю, понимал ли это сам Х., но мы-то со стороны, разумеется, все понимали. Ибо не было у нас в городе (а может и в других городах тоже) второго такого места, откуда бы заход солнца был хотя бы наполовину столь же прекрасен, как оттуда.
Знающие люди в свое время выстроили там обзорную площадку с лавочками. А по центру той площадки обосновался импозантный прямоугольный постамент, держащий на себе сурового красноармейца на коне.
То как раз и был товарищ Ворошилов – некогда известная историческая персона, а ныне, пожалуй, самый фотографируемый памятник в городе.
Ворошилов возвышался над плавно сползающей к куполу железнодорожного вокзала автомобильной эстакадой, и величественно вскидывал руку в приветственном жесте.
При этом он очень красочно выделялся своим безукоризненно черным силуэтом на фоне выразительно ярких закатных небес: от чего, и стал, собственно, самым фотографируемым в городе памятником.
Потусить к Ворошилову сползались по вечерам представители самых разнообразных субкультур.
Места вокруг было достаточно, магазинов – тоже, поэтому не удивительно, что товарищ Ворошилов редко когда скучал.
Обзорная площадка одним боком спускалась ступенями к внушительно широкой улице, а другим – упиралась в обрыв.
Обрыв был невысокий, но с него все равно не очень-то хотелось падать. Поэтому через забор обычно не лазили, а предпочитали обходить сбоку.
Внизу обрыв был засажен уж очень полезными кустами, которые пользовались одинаковой популярностью ровно у всех участников местных тусовок, вне зависимости от мировоззрений и взглядов.
Перед кустами были все равны, и те, можно сказать, играли важную роль в процессе локального культурного обмена.
Второй достопримечательностью тех мест, помимо самих закатов, был Ворошиловский конь.
Точнее сказать: определенная его часть.
Щедрый скульптор явно не поскупился в изображении мужественности боевого животного, сделав свой особенный акцент на том, что то была не в коем случае не лошадь.
Акцент удался, и с тех пор, каждый уважающий себя бунтарь, анархист или экстримал считал своим долгом забраться на трехметровый постамент и лично прикоснуться к священному достоянию.
Ворошилов вроде бы как не возражал.
Он вообще смотрел в другую сторону.
Прямиком на единственный в городе достроенный новострой.
Новострой представлял из себя убогую коробку десяти этажей, обитую снаружи бежево-бордовым пластиком. Но при этом мы все равно считали тот дом невероятно крутым, и без сомнения заносили его на первые места наших мечтательных списков “ах, где бы мы хотели бы жить, если бы могли...”
Справа от Ворошилова, и, соответственно, напротив пластикового новостроя плавно извивался другой, не менее знаменитый жилой дом.
То была непомерно длинная полосатая многоэтажка, именуемая в народе Китайской стеной.
Китайская стена была по сути своей так же уродлива, как и ее новорожденный коллега, но занимала настолько важное место в городской культуре, что на ее эстетическую привлекательность, точнее на полное отсутствие оной, уже давно никто не обращал внимания.
Через эстакаду от Китайской стены маячили толстые пурпурные трубы старого труб-завода, а за ними плавно заползали в дымку очертания очередных панельных “спальников”.
По мере приближения к горизонту дома постепенно понижались и, в конце концов, переходили в покрытый пятнами леса обширный частный сектор, открывающий весь горизонт, как на ладони – безукоризненно обнаженным.
Под самой же Ворошиловой площадкой, чуть далее стратегически важных кустов, сохранились ностальгическим обрывком две старые улицы с десятком простеньких домов в абрикосах, которые своей цветущей белизной удачно дополняли окружающую эклектическую гармонию.
В одном из тех самых домов как раз-таки Х. и жил.
И сан.узла у него, как говорилось ранее, не было.
Каждый новоиспеченный гость, приглашенный в дом, рано или поздно сталкивался с тем самым вопросом, который оправданно возникал у любого, впервые попавшего в подобные непредусмотренные обстоятельства:
“ Гхм, а собственно, куда?”
Для “куда” путей существовало два.
Либо в кухонный рукомойник – что настрого запрещалось. Либо во двор, где незыблемым памятником вековой культуры, гостей встречала привычная оку старая-добрая деревянная будка. С самым простым и безотказным сантехническим оборудованием, ценимым во все времена и эпохи.
Попросту говоря, с дыркой.
Дырка была, что надо.
Это значило, что она была достаточно просторная, чтобы поди чего не промазать, но при этом вполне себе безопасная для какого-нибудь не шибко ловкого человеческого существа.
Другие не шибко ловкие существа, впрочем, застрахованы не были.
Примерно в то время, у Х. как раз и появились те самые злополучные два кота.
Коты родились в разгар зимы от какой-то неведомой матери и были благородно сплавлены собственному отцу, дескать, на добросовестное воспитание.
“Отец” был в доме у Х. котом уважаемым, поэтому его внезапное отцовство на склоне лет было воспринято вполне себе снисходительно и даже всячески одобрено на семейном совете.
Таким образом, в семью Х. были приняты два экземпляра: котенок-гладкий и котенок-пушистый. Оба черные и желтоглазые – все в отца.
Отец был вроде бы как даже горд.
По крайней мере: равнодушен.
Ввиду необнаружения каких-либо опровергающих аргументов коты были идентифицированы как девочки и получили себе не менее девочковые имена вроде Флорентины (для пушистого) и Венеры (для гладкого).
И какое-то время спустя все шло до однообразного хорошо.
Котята подрастали, с каждым днем все яснее демонстрируя свою беспрецедентную умилительность. Мы вдохновенно бегали вокруг них с фотоаппаратом, без стеснения фиксируя каждый их шаг, поили молоком, играли с бантиком – все, как полагается.
А затем в канун восьмого марта у Флорентины вдруг неожиданно обнаружились те самые недостающие аргументы, из-за которых нам снова пришлось собирать семейный совет и срочно придумывать котенку-пушистому новое имя.
Любила ли я уже тогда Форд Мустанг или еще только готовилась к этому – я не помню. Но котенка по чьему-то велению окрестили Фордом, и мне это чертовски понравилось.
Надо сказать, что котов-мужиков почему-то всегда любят больше чем кошек.
Априори. А Форд ко всему этому был еще и красив, молод и пушист, отчего очень скоро заметно вырвался вперед в рейтинге всеобщего внимания.
Венере, очевидно, стало, обидно за этот сексизм, поэтому, не долго думая, она тоже отрастила себе не менее неопровержимые аргументы и неделей позже выложила их перед нами как наглядную демонстрацию нашей постыдной ошибки.
Выяснилось то совершенно случайно, в момент, когда кто-то из присутствующих как обычно решил незатейливо отшутиться и неожиданно попал в точку со своим “а вы проверьте…”
Так Венера стала Вирпулом, и дискриминационные ущемления по половому признаку были в этом доме прекращены раз и навсегда.
Затем наступило лето и братья-красавцы, уже изрядно к тому моменту подросшие, начали потихоньку выползать наружу и активно изучать окружающий мир.
Закаты и прочие местные живописные уголки интересовали их мало.
Куда заманчивее были всякие там потенциально подозрительные объекты с заведомо сомнительной репутацией.
Умом и сообразительностью коты всецело ушли в красоту, поэтому очень скоро нам пришлось признать, что надеяться на их врожденное благоразумие было весьма опрометчиво.
Их нещадно манило все, где потенциально можно было застрять, зависнуть, не вписаться и, разумеется, провалиться.
К тому моменту, когда мы впервые подумали о том, что было бы неплохо начать крепко накрепко запирать туалетную дверь, коты уже определенно знали, что они должны сделать.
И одним днем это произошло.
– Вирпул провалился в говно, – невозмутимо сообщил мне Х., когда о бесстрашном подвиге кота стало известно на пороге дома.
Я в то время была где-то несократимо далеко, поэтому подробности произошедшего инцидента могла воспринимать разве что на слух.
Х. же и остальным домочадцам повезло куда меньше.
– Ну и что теперь делать? – переспросила я так, будто бы действительно существовали какие-то прочие варианты.
В тот момент я была твердо уверена, что после такого коты вообще не подлежат восстановлению и неминуемо отправляются в утиль.
– Ну это же не цемент, в конце концов, – утешил Х.
И, сохраняя показательное бесстрастие, принялся натягивать по локти резиновые желтые перчатки.
Кота отмыли.
Дырку накрыли крышкой, и после этого дело вроде бы как должно было решиться…
Но это было бы слишком не-по-кошачьему просто.
К тому времени мы все уже как-то непредусмотрительно забыли, что братья наши во всем привыкли подражать друг другу. И, что немаловажно, были в этом деле весьма упорны.
Поэтому когда спустя неделю Х. позвонил мне вечером и после короткой паузы сообщил: “ты не поверишь…”, я почему-то очень даже поверила.
Причем сразу. Без лишних пояснений.
В тот раз откосить от спасательной операции у меня веских причин не нашлось, поэтому пришлось присоединиться, действуя по великому постулату: “любишь котика гладить, люби и…”
В общем, назовем это просто: “очень запоминающийся опыт”.
Вирлпул, по крайней мере, хотя бы был гладким…
С Фордом же оказалось куда сложнее.
Тогда-то я наверное первый раз задумалась, что в будущем мне стоит перестать любить пушистых котов по причине их банальной непрактичности.
Второй раз я задумалась об этом, когда Форд решил в кои-то веки задремать возле чугунной печной плиты, но чутка по опрометчивости промазал
Спустя какое-то время, братья перешли на новый уровень незаурядности и начали друг друга потихоньку потрахивать, не переставая при этом регулярно куда-нибудь влипать.
Трудно сказать, чем была обусловлена такая фантастическая тяга к попадаловам, а особенно, что сподвигло тогда братьев-говнюков совершить то легендарное паломничество в туалетное жерло.
Однако надо отдать котам должное: та неведомая сила, все время толкающая их на самоотверженные подвиги, с такой же непостижимостью всякий раз их оттуда вытаскивала.
Я не знала вторых таких котов, совершивших столь же впечатляющее количество самоубийственных вылазок и при этом умудрившихся дожить до своего полноценного кошачьего совершеннолетия.
Что было с ними дальше я попросту не знаю, ибо в какой-то момент дороги наши с Х. непоправимо разошлись, и дальнейшей статистикой я уже не обладаю.
Надеюсь, все закончилось хотя бы быстро и безболезненно.
следующая история следующая история