из серии "Моя великолепная история"...
Чтобы добраться до папиного института, нужно было проехать пять остановок на 13-м трамвае, выйти на “5-й школе” и пройти пешком минут семь – очень удобно расположенная работа, кстати.
Сколько себя помню, мы всегда ездили на трамвае, потому что у папы был льготный проездной, а я просто очень любила пялиться в большое окно и компостировать талончики.
Ездить к папе на работу было праздником.
читать дальше
Брал он меня с собой не всегда, и какого-либо обоснованного графика не существовало. Поэтому “ходить к папе на работу” – считалось чем-то вроде поощрительного бонуса, через который судьба доносила до меня, что я все делаю правильно.
В институте было страх как интересно.
Там постоянно перемещалось какие-то люди, многие из которых папу знали и постоянно интересовались, как мои дела.
При этом зачастую чем-нибудь угощая.
Также в институте можно было свободно прогуливаться по коридорам без сопровождения. Мне нравилось представлять, что я взрослая и тоже тут работаю.
Еще в институте была большая библиотека, где можно было выбирать себе какие угодно книги и брать их на какой-угодно срок. Под папину ответственность, разумеется.
Но самое главное, что мне нравилось в институте – это два больших компьютерных класса на третьем этаже, где папа как раз-таки и работал.
Классы располагались буквой “Г” относительно друг друга и соединялись небольшой (по сравнению с ними) комнатой с высоким захламленным шкафом, двумя письменными столами и внушительным ксерокопировальным аппаратом – это был папин кабинет.
Кабинет папа делил с Юрием Васильевичем, который меня, судя по всему, ничем существенным не угощал, поэтому запомнился плохо.
Остальную часть папиного ближайшего коллектива составляли тетки. Именно такие классические институтские тетки, любящие меховые шапки, песочное печенье и “потрындеть”.
Как мне казалось, занимались тетки в основном тем, что регулярно пили чай и ходили на обед. Но в моей жизни роль их была бесценна, ведь именно у них надо было просить того священного разрешения “включить компьютер”.
Компьютер в конце девяностых был примерно такой же роскошью, как килограмм яблок в глухой деревне на крайнем Севере. По крайней мере, если бы не папина работа, я бы это чудо техники увидела еще ох как нескоро.
Именно благодаря доброте “теток”, я открыла для себя свои первые игры и заставку с летающими унитазами из Виндоус-98, которая казалась мне наивысшим проявлением взрослой анархии.
Были еще компьютеры, для которых разрешения спрашивать не требовалось. По крайней мере, у “теток”.
Эти компьютеры были под ответственностью папы, и, судя по всему, считались мастодонтами уже даже по тем временам. Преимущество их было в том, что они никого, кроме меня, не интересовали, и практически всегда были свободны.
Больше всего из этих раритетов мне нравился “Поиск”, потому что он был цветной и на нем можно было играть. Чтобы представить себе “Поиск” представьте себе микроволновку, где вместо обычного окошка экран и стоящий рядом квадратный тостер, куда вместо хлеба засовывались две пятидюймовые дискеты.
Мышки у “Поиска” не было, поэтому все действия приходилось выполнять с клавиатуры, что заставляло меня чувствовать себя эдаким крутым хакером, ломающим базы данных Пентагона.
Игры на “Поиск” были классической восьмибиткой и, надо сказать, что залипать в них было не менее интересно, чем в Лару Крофт.
Помнится, папа очень хотел, чтобы я научилась программировать, но взамен я научилась лишь скакать по мусорным бакам в AlleyCat.
Отчего папа решил однажды поступить жестко и обрубил мне все доступы к “кошке” до тех пор, пока я не создам чего-то полезного.
Пришлось напрячься, и в итоге за полдня пыхтения и стараний, я-таки создала в Бэйсике некий алгоритм, единственная польза которого заключалась в том, что он перекрашивал пиксельного ежика в содомические паттерны из малиново-синих ромбов.
Зато с тех пор я завоевала пожизненное право при первой же возможности с гордостью осведомлять всех, что “во мне, знаете ли, умер талантливый программист”.
Вторым компьютером был безымянный нецветной чемодан по прозвищу “ну вон тот”.
Выглядел “ну вон тот” как вполне себе солидный агрегат, однако на деле единственная его польза состояла в том, что на нем можно было запускать Лексикон.
Лексикон был текстовым редактором, эдаким головастиком Ворда, так что “ну вон тот”, по сути, представлял из себя электрическую печатную машинку с подсветкой.
Печатать тексты я полюбила с первого тыка.
Папа тут же это просек и счел своим долгом обязательно научить меня скоростному набору десятью пальцами (и научил ведь, на свою голову), поэтому свое первое печатное произведение, размером с гордый абзац, я усердно набирала целый день.
Это был успех.
К “ну вон тому” был подключен старый принтер, такой же неповоротливый и серый, работающий еще по принципу чернильной ленты и печатной головки, которая ездила слева-направо с пронзительным ритмичным скрипом.
Эту ласкающую ухо мелодию я не забуду никогда. Потому что для меня это была моя личная мелодия успеха. Гимн, выпускающий в люди, первые “серьезные” результаты моего труда.
С “ну вон тем” было связано еще одно мое потрясающие открытие. А именно: легкий способ выучить английский язык.
Судя по всему, я с детства была уверена, что для каждого дела обязательно существует какой-нибудь легкий способ, поэтому когда увидела, что на клавишах клавиатуры изображены и русские и латинские буквы, быстро прикинула, что к чему, и с пренебрежительным “пффф” констатировала, что английский я выучу без проблем.
Таким образом в свои шесть лет я впервые открыла тот самый великий шифр “Ghbdtn! Rfr ltkf?”, которым впоследствии начиналась добрая половина всех сообщений в ICQ.
Когда компьютеры были все разом заняты (что бывало крайне редко) мне давали почитать какую-нибудь запоротую диссертацию или бухгалтерский отчет. А в особых случаях папа разрешал порыться у него в ящиках и даже отвечал на вопросы “А это что такое?”.
Для меня это был настоящий музей.
Судя по всему, все, что было списано, поломано, безнадежно просрочено отправлялось к папе в кабинет, и становилось очередной моей ценной находкой.
Я могла часами залипать в эти приборчики, калькуляторы, диковинные чертежные принадлежности, и если бы папа внимательнее отслеживал все мои детские склонности, то давно признал бы, что задатки опытного барахольщика были у меня явно куда более выражены, чем способности к программированию.
Особенным временем был обеденный перерыв.
Обед, по сути, был единственным, что могло добровольно оторвать меня от компьютера, но это срабатывало не всегда.
На обеде мы обязательно ходили за хлебом. Это была такая традиция, точнее даже сказать: ритуал.
Хлеб в семье покупал папа. И это всегда была одинаково круглая невыразительно серая буханка под названием “украинский” – такая же безвкусная, как и безликая.
До того, как папа начал брать меня с собой на работу, ежедневный хлеб просто материализовался в моей жизни по вечерам из его сумки, как правило с уже отрезанной парой кусков. Мне всегда было интересно, откуда же берется хлеб, и даже когда это мероприятие стало регулярным, оно не лишилось для меня некоего привкуса тайны и “особенности”.
Хлеб брался всегда в одном и том же ларьке на рынке.
Чтобы пройти к нему, нужно было попетлять гаражами, пересечь школьную спортплощадку, где было за честь ритуально повисеть на турнике, затем пройти мимо аллеи исполинских тополей, перелезть через трубу теплоцентрали…
В общем, интересная была дорога.
Особенно осенью.
Покупать хлеб кирпичиками папа наотрез отказывался, будто бы сам факт его присутствия в нашей жизни противоречил каким-то важным заповедям.
Будь то в еде, то ли в чем-либо еще, папа был стабилен, как токарный станок, поэтому мы могли годами есть одно и то же, в одних и тех же количествах и ничто не могло сдвинуть с места эту гору.
Такой категоричный аскетизм, разумеется, мог бы свести на нет все мои счастливые гастрономические воспоминания детства, поэтому для сохранения баланса папа чувствовал необходимым время от времени покупать мне чипсы.
Чипсы были либо с паприкой, либо с сыром, всегда только в самой маленькой упаковке (спасибо, папа). И самое главное: предварительно их обязательно нужно было заслужить.
Самым простым способом заработать на чипсы было собрать 10-ть очков, играя в автомобильные номера.
Номера в нашей стране состояли из четырех цифр и играть в них было очень удобно. Если сумма левой пары и правой совпадала и была равна 10-ти – то ты получал одно очко. Если выпадало что-то вроде “25-52” – то два. И самым “жирным” выигрышем было урвать какой-нибудь “34-34”.
Одним словом, зарабатывать на чипсы я любила.
А так-то обедали мы, как мне кажется, всегда недосоленной гречкой.
Иногда к ней прибавлялось овощное рагу. Скорее всего, бывало и что-то другое, но память моя намертво вцепилась именно в эту гречку и воспоминания о ней придушили все прочие, как ненасытный ядовитый плющ.
Папа носил ее в замотанном в пакет пластиковом лотке из-под какой-нибудь квашеной капусты и ел миниатюрной мельхиоровой чайной ложкой с цветочком.
Другой посуды в его кабинете не было, поэтому есть приходилось по очереди и, очевидно, не разогрев, так как я, хоть убей не помню, чтобы в кабинете существовало такое орудие труда как микроволновка (не считая, разумеется, "Поиска, но он не в счет)
Если я вела себя хорошо, а судя по всему, это бывало не часто, мне покупали в институтской столовой жареный пирожок с капустой, завернутый в промасленную папиросную бумагу. А если случался какой-то праздник, вроде зарплаты, то мне перепадало даже эскимо или розовый пломбир в стаканчике, который я довольно облизывала на протяжении всей обратной дороги.
Когда я чутка подросла, класса эдак до шестого, обнаружилось, что у папы на работе помимо прочего есть еще и потрясающий казенный лазерный принтер-для-рефератов, который выручал меня вплоть до самого выпуска.
А на ксероксе можно было ксерить целые школьные учебники, чтобы их, знаете ли, не покупать. Отксеренные страницы папа ловко сшивал нитками, а я впоследствии вечерами сидела и раскрашивала карандашами обложки, придавая своим учебникам особенные уникальные черты.
Однажды я потащила папу на работу зимой в субботу смотреть “Возвращение короля” на видике, которого у нас дома не было. Была метель, жутчайшая холодина, но я была слишком влюблена в Арагорна, чтобы внимать таким мелочам.
Папа покорно высидел со мной все эти три с лишним часа сплошных эльфов, гномов и орков, и даже ни слова не сказал, когда все закончилось, хотя по его лицу было отчетливо видно: где, как и при какой частоте оборотов он вертел все это содомическое мракобесие современного кинематографа.
Но я была счастлива. И он видел, что я была счастлива, поэтому лишь снисходительно похлопывал меня по плечу, заматывая в теплый шерстяной шарф.
Именно в такие редкие моменты душевной близости, я как никогда ощущала, что несмотря на всю свою показательную строгость и холодность, он все-таки чертовски меня любил.
следующая история