Папкин день рождения

[almercat]

.

12-го сентября папе мог бы исполниться 81 год.
С ума сойти, как быстро летит время...

Сентябрь был сам по себе очень красивый.
С этими его утренними солнечными стрелами, пронзающими еще дремлющие за окном деревья... С этой его закатной прохладой, цвета пурпурно-сизого... И с неизменно золотыми ободочками на рыжеющих кленовых листьях...
Он был уже не летом и при этом еще и не осень.
Можно сказать, он был пограничником. Тем, кто охранял границу августа от слишком резкого вторжения холода. Поэтому его главной обязанностью было утеплять наши воспоминания о лете очень аккуратно и плавно. Чтобы мы не заметили, как постепенно сменили кепки на шапки, а холодный сок на горячий чай в больших керамических кружках.

Безусловно, сентябрь был нашим другом.
Он кормил нас арбузами, большими яблоками и дарил цветные игольчатые астры.
Те самые астры, которые Па всегда привозил мне с дачи для традиционного первосентябрьского букета.

В школу с астрами на первое сентября приходила лишь только я.
Все остальные — предпочитали менее выразительные букеты из переходов, которые заворачивали в блестящие целлофановые юбки и подкручивали им ленточки ножницами. Почему-то мне всегда хотелось именно такой букет. А астры я оценила уже намного позже.

Папа всегда провожал меня до класса, где помогал пристроить мой необъятный квадратный ранец в изогнутую подставку под партой, а затем желал мне успешного начала учебного года.
А заодно и всем моим прочим одноклассникам.
Дескать, за компанию.

А через две недели у папы был день рождения.
И в моей памяти он почти всегда припадал именно на воскресенье. То есть прямо, как у нашего города.
Иными словами, город с папой праздновали свои дни рождения вместе.

Город начинали поздравлять уже с самого утра и всегда торжественно бурно. На площади устанавливали сцену для концертов, открывали многочисленные палатки и ярмарки, а вечером пускали громкие салюты.
Поэтому не удивительно, что папин день рождения впитал в себя эту атмосферу всеобщей радости на фоне приятно-теплого и неизменно солнечного сентября.
Казалось, что весь город празднует с нами его день. Причем каждый год обязательно по-разному интересно.

А вот дома почти все папины дни рождения проходили примерно по одному сценарию.
Менялся в них только мой рост, мой тост и вид подливаемых мне в стакан напитков.
Все же остальное, как мне казалось, – оставалось неизменно одинаковым.

Любое утро начиналось с моего стандартного: "ну че?", которое я адресовала маме, нетерпеливо теребя ее за подол халата и выражая тем самым примерно следующее: когда же мы пойдем, значит, папу поздравлять?

Поздравлять папу без меня маме категорически запрещалось, поэтому все время до моего не раннего пробуждения, она покорно ждала и делала вид, что никакого поздравления не предполагается вовсе.
Мне очень нравилось испытывать таким образом папино ожидание и побуждать его подумать, будто бы мы забыли о его дне вовсе.

А затем врываться торжественно в его комнату с громогласным "Ура!" и со всего разбегу прыгать ему на шею.
До какого-то периода папа меня благополучно ловил, а затем пришлось переходить на более взрослый формат поздравительных обниманий, где я уже уверенно стояла на полу площадью своих обеих подросших ног.

За подарки у нас всегда отвечала мама. А за торт – дядя Коля.
Я же, в свою очередь, должна была убираться в квартире, чтобы перед дядей Колей было не стыдно.
Стараться приходилось серьезно, так как разочаровать дядю Колю казалось мне куда большей проблемой, чем мойка полов — чего я не любила изрядно.

Дядя Коля с тетей Леной приезжали, как правило, вечером. И практически всегда с вином и тортом.
Торты, безусловно, дядя выбирал только самые лучшие, поэтому всяким раз мы были уверенно спокойны на счет этой обязательной торжественной детали.

Мобильные телефоны появились в нашем быту уже намного (намного!) позже, поэтому перед приездом дядя заблаговременно набирал нас именно по домашнему аппарату и сообщал, что они, значит, скоро будут.
Резко-пронзительный звонок домашнего телефона и это волнительное «мы скоро будем» – было, пожалуй, для меня любимым праздничным моментом, порождающим мое любимое ожидание.

Едва только мама вешала трубку, как я тут же бежала засекать время, а затем все равно каждые пять минут выглядывала в окно, чтобы проверить: а вдруг они приехали раньше?

Встречать гостей во дворе было моей негласной обязанностью.
Я радостно переобувалась в шлепки и, сломя голову летела вниз, возбужденная от радости и нетерпения.
Правда, у крыльца тут же преображалась и надевала на себя вид сугубо важный, как если бы на самом деле я уже давно была серьезной и взрослой, и мне чужды все эти дискредитирующие восторженные тру-ля-ля.

А поздравлялись мы почему-то всегда в прихожей. Прямо у порога. Вручали цветы, подарки, пакеты с угощениями.
В свой день рождения папа, мне кажется, всегда был смущен чуть более, чем обычно и старался как можно скорее перевести с себя всеобщее внимание.
А я же с удовольствием принимала его взамен.

Тетя Лена, как помню, всегда была неизменно элегантна, улыбчива и очень вкусно пахла духами.
Духи ее были сладкие, женственные и какие-то действительно добрые, как если могла бы существовать такая характеристика запаха как доброта.
Обнимая тетю, я всегда хотела, чтобы частичка этого чарующего аромата передалась и мне.
Чтобы я тоже смогла побыть ненадолго настоящей женщиной.
Такой же красивой и элегантной.

А вот дядю Колю обнимать я как-то боялась – уж больно он был серьезен и величественно строг.
Поэтому до какого-то момента я лишь смущенно принимала из его рук протягиваемые пакеты и тут же убегала волноваться на кухню.
А затем постепенно переросла.

За праздничный стол мы всегда садились в зале.
Зал был такой комнатой, где было предназначено собираться тесным семейным кругом и что-нибудь там отмечать.
В нем было всегда было тепло и по-уютному умеренно тускло.
Днем – потому что зал выходил своими окнами на балкон, плотно окруженный деревьями.
А вечером – за счет трех желтых лампочек на сорок ватт (это мало), которые папа вставлял в нашу псевдо-хрустальную висячую люстру для экономии.
Впоследствии именно эта экономия и создала тот самый эффект умиротворяющей приглушенности, который превратил в итоге зал в едва ли не в самую располагающую к себе комнату в моей памяти.

Он был пожилой, светлостенный, с белыми лепными галтелями под высоким «сталинским» потолком.
Он был будто бы облачен, как в одежду, в деревянное спокойствие старых шкафов, мягко-пестрых ковров и бахромистых накидок, покрывающих все стулья, диван и два широких кресла.

Понятное дело, что в зале был еще и телевизор, а так же старое черное пианино, на котором по итогу так никто ничего и не играл, но без которого что-то стало бы определенно иначе.

Обеденный же стол в большинстве своем стоял невостребованно накрытым тяжелой бордовой скатертью. И пользовались мы им почему-то неоправданно редко.
В основном, собственно, только по праздникам.
Тогда-то и наступал его звездный час.
Я торжественно его расчехляла, после чего мы с папой переносили его на середину комнаты, а затем раздвигали в ширину с помощью какого-то не постижимого механизма.

Только в праздничные дни мне удавалось убедить маму достать из своих закромов ту самую скатерть-на-приданое, которую обычно мне использовать не разрешалось.
Для обычных дней существовала красно-белая скатерть в горошек, а эта была праздничная, особенная.
У нас вообще все существовало в двух вариантах исполнения: для праздничного употребления и для «не жалко».
В нашем серванте был целый набор праздничных чашек, праздничных блюдец, праздничных хрустальных стаканов с резным узором, графинов, фужеров и, разумеется, столовый прибор в коричневом чемоданчике.
Надо сказать, что эта вот приставка «праздничный» очень сильно мне нравилась.
Так как она сразу задавала дню какую-то особую, исключительную атмосферу. Превращая его в не просто день, а день именно торжественный, не похожий на другие прочие.

Я хотела, чтобы в такие дни все было красиво.
А папа просто хотел картошку.

Он любил ее в любом воплощении: тушеной, вареной, жареной. И на вопрос: что же приготовить к столу, безусловно, отвечал: картошку.
Спорить с именинником было бы неправильно, поэтому приходилось искать компромисс между торжественностью и практичностью и готовить пюре.

Насколько я помню, пюре подавалось не только на папин день рождения, а в принципе всегда. Поэтому в какой-то момент оно настолько пропиталось атмосферой праздника, что подменило устоявшиеся ассоциации и стало восприниматься полноценной праздничной едой.

Мне всегда хотелось, чтобы мы выдумали что-нибудь эдакое, вроде утки с яблоками или какого-нибудь пирога, требующего продолжительной подготовительной возни.
Однако кулинарный азарт был развит в нашей семье слабо, поэтому приходилось реабилитироваться за счет выкладки и подачи.
Подавать я все старалась на должном уровне.
По крайней мере, как мне то казалось.
Я была уверена, что дядя с тетей определенно оценят мои продвижения в познании изысканного обеденного этикета и про себя отметят мою потенциальную пригодность для каких-нибудь там общественных балов.

Понятное дело, что никакого обеденного этикета я не постигала, поэтому все мои показательные навыки заключались в том, чтобы утыкать каждое блюдо как можно большим количеством подручно-украшенческих средств.
Ну вроде там малинки, маслинки, морковки звездочками, листиков петрушки и прочих подобных проявлений кухонно-бытового творчества, от которых у любого ценителя наверняка бы случился приступ эстетического шока.
Однако мне нравилось.

Я самозабвенно раскладывала веерами колбаску-сырок, огурцы-помидоры и даже всякие там котлетки с луком. Я выравнивала тарелки относительно центра, обязательно добавляла ножи к основным приборам и поправляла декоративные салфетки, чтобы они оказывались неизменно на одинаковых расстояниях друг от друга.
Иными словами я изо всех сил пыталась выпендриться.
И, надо сказать, что во многом мне даже удавалось.

Своим праздником папа всегда был доволен. По крайней мере – никогда не жаловался.

Он вообще никогда ничего не критиковал вслух. Особенно еду.
Что бы мы там с Ма ни приготовили, ему всегда все нравилось. Он был рад и пюре, и оливье, и даже пережаренным оладьям, коими я однажды сподвиглась всех накормить, но как-то не одолела.
«Ничего, поедим» – говорил Па, и после этих слов тебе однозначно становилось намного легче. В его понимании это было совсем не важно, и если еда была по крайней мере съедобной, значит это была хорошая еда.

Всякие там пережаренные конфузы мы всегда впоследствии ели на равных. И никто не был ни в чем виноват.

Папа во всем любил простоту.
Его не манили разрекламированные бренды, он не признавал излишеств и едва ли был способен оценить какую-то там новомодную фигню только по тому, что она была модная.
Заморским винам он предпочитал свое любимое собственноручно созданное сухое красное.
И надо сказать, что то вино действительно было «что надо».

Папа изготовлял его из того самого потрясающего сорта винограда, который я так любила давить в разгар сезона в больших надколотых эмалированных мисках.
Оно было насыщенное, яркое и во всех возможных упоминаниях фигурировало именно как «наше».
То есть, получалось, что я тоже имела право на свою долю славы, когда «наше» вино в очередной раз оказывалось в эпицентра всеобщей похвалы.

Папа любил разбавлять его холодной газировкой «Голубой ключ» и, как правило, делал это в высоком стеклянном стакане с красно-выгравированной веточкой смородины на боку.
Стаканов тех когда-то было шесть: четыре с красной веточкой и два с белой. Они были необычны тем, что были действительно ровными. То есть простые такие, ровные, большие стаканы. Без каких-то там лишних ерундов.

До текущего момента дожил только один. Но несмотря на то, что его ценность существенно возросла, он все равно принадлежал к категории будничных.

А использование чего-то будничного на торжественном столе считалось мною категорически недопустимым.
Поэтому не странно, что я негодовала всякий раз, когда папа время от времени беззастенчиво отставлял в сторону свой хрустальный праздничный стакан и приносил взамен этот, простой и ровный.
Папе было куда важнее, чтобы стакан был большой. А если уж он был большой, то и пить из него было как-то на порядок вкуснее.

Наш волнистый попугайчик Саша, живший тогда с нами в тот золотой период, всецело разделял это папино предпочтение и очень часто оказывался недвусмысленно рядом с большим и вкусным стаканом.

Сашу мы тогда, помнится, безопасливо выпускали.
Поэтому почти круглые сутки он вольно летал по квартире, не стесненный ничем, кроме собственной совести. Обильно гадил на стены и метко подписывал мои разбросанные там и тут рисунки своим изящным многозначительным автографом.

Сашины автографы впоследствии терпеливо отковыривали буквально ото всех поверхностей, однако несмотря на это, Саша зарекомендовал себя как парень исключительно порядочный.
Поэтому ему многое позволялось.

В том числе и пить из большого вкусного стакана во время всяких там семейных застолий.
Это было забавным мероприятием, наблюдать, как Сашина голова то и дело плавно углублялась в стаканье пространство и умилительно там что-то лакала, чихала и отряхивалась.
А углубляться в наше домашнее вино Саше понравилось особенно.

Один раз он науглублялся до такой степени, что, едва пересев затем к папе на очки, буквально тут же неуклюже пошатнулся и многозначительно рухнул кучкой прямиком к папе в тарелку.
Не то, чтобы мы гордились тем, что напоили попугайчика, однако было забавно.

Саша вообще был персонажем в нашей семье неоспоримо важным.
Особенно во времена таких вот коллективных празднований.
Зачастую он восседал именно на папиных очках, что-то там разговорчиво чирикал и периодически вдохновенно стучал клювом в стекло, заигрывая со своим собственным отражением.
Иногда он срывался в полет и долго кружил над столом, подобно истребителю, прежде чем сесть где-то посередине и начать гордо прогуливаться взад вперед, беззастенчиво инспектируя тарелки и покусывая протягиваемые ему огурцы.
А затем Саша приземлился в воздушно-кремовый клетку и после этого вся его беззаботная праздничная жизнь была заботливо перемещена обратно в клетку.
Папа какое-то время скучал по своему компаньону.
А затем у нас очень скоро появился Тимофей, и скучать с тех пор уж больше никому не приходилось.

А дарили папе мы в основном носки.
Обычные такие носки сорок второго размера, черно-серые и до без сомнения практичные.
Подарки папа принимать не любил. Точнее, считал их совершенно не важными. Взамен он всегда повторял нам:
«Подарите мне хорошее отношение»,
И эта его философия очень долго оставалась для меня непостижимого непонятной.

Ну как можно было не хотеть подарков?! – изумлялась я всякий раз, определенно думая, что папа, на самом деле, очень расстраивался, когда мы дарили ему всего лишь какие-то носки взамен чего-то действительно ценного.
Что подарить папе ценного я не знала, поэтому ежегодно рисовала для него новую открытку – благо умела.
Но однажды что-то сподвигло меня поверить в собственные возможности и, вооружившись клеем и упорством, я смастерила для него многофункциональный пенал для инструментов.
Представляющий на деле длинный бумажный сверток с наклеенными на него не менее бумажными лямочками и кармашками.

Папе подарок понравился.
По крайней мере, он меня поблагодарил. И даже сказал, что я невероятно постаралась.
Однако все свои молотки и гайки почему-то продолжил хранить в привычном массивном дубовом ящике.
В который я любила время от времени заглядывать, в надежде смастерить из всех этих непостижимо загадочных запчастей настоящего живого робота.

А салют мы всегда смотрели с балкона.
Жить нам повезло в самом центре, поэтому едва за окном начинало завлекающе «бахать», как мы тут же вставали из-за стола и шли все разом на балкон.
Смотреть.
Балкон до каких-то пор оставался незастекленным, поэтому все салюты можно было наблюдать без стеснения, лихо перевалившись далеко через перила и задрав, как можно выше, голову вверх.

Салют нам было видно прекрасно – намного лучше, чем с центральной площади. По крайней мере, именно так папа всегда оправдывал свое нежелание на эту самую площадь идти.
В день города салют был одним из самых долгих. И получить такой в день своего рождения, казалось мне чем-то особенно грандиозным.
Я всегда говорила папе: «Смотри, это же все в твою честь!»
Однако он впечатлялся мало.
Взамен лишь отмахивался небрежно и отвечал, что целый салют ему совершенно не нужен.
Потому что у него, знаете ли, уже есть я.