из серии "Моя великолепная история"...
Я курила одиннадцать лет.
Моей первой сигаретой был Винстон синий, и случилось это в вагонном туалете поезда Луганск-Симферополь, когда мне было шестнадцать лет.
читать дальше
Мы ехали в детский «оздоровительный» лагерь (сечете иронию?), и я тогда уже заведомо знала, что обязательно закурю.
Свою первую сигарету я попросила у соседок по купе, затем осторожно добрела до дальнего туалета, закрыла дверь и какое-то время задумчиво вертела бело-оранжевую палочку в руках, решая, что же с ней делать.
Вагон неторопливо покачивался.
Сквозь приоткрытое окно дерзко задувал бодрящий ветер, сливаясь в свистящем шуме с этим ритмичным и напористым чух-чух. Зеленым смазанным пятном тянулся вдоль путей еще не тронутый полуденным солнцем сочный июльский лес…
Курить я не умела.
Я видела, как это делается со стороны, но мало представляла, что при этом происходит. Поэтому свою первую сигарету я попросту подожгла и держала перед собой, пока она не задымилась.
Тот первый дым, прошедший сквозь мои легкие, был похож на горькое хозяйственное мыло. Которое я будто бы буквально лизнула, а затем с фырканьем сплюнула.
Ничем не приятные ощущения.
Но я стерпела.
Ведь все это время до я жадно мечтала о том, чтобы вот так ехать в поезде и задумчиво курить в окно.
Это казалось мне чем-то особенно притягательным. Чем-то ради чего как раз-таки и стоит взрослеть и путешествовать в поездах.
Как если бы взрослость и поезда только и были созданы для того, чтобы ты мог мечтательно курить в тамбуре, опершись о фанерно-серую вагонную стену и наблюдать, как уносятся прочь за горизонт столбы высоковольтных линий, каналы, переезды...
Особенно на закате.
Когда краски заходящего солнца особенно меланхолично-прекрасны. Тогда дым медленно наполняет тамбур, становится сизым, почти осязаемым, а на конце твоей руки то разгорается, то тускнеет этот яркий точечный красный огонек, так сильно напоминающий солнце.
Да. Я всегда знала, что буду курить.
Несомненно.
Виделась мне в этом особая красота. И без этой красоты вся моя прочая взрослость уже представлялась мне какой-то неполной.
Когда я была маленькой, я стачивала до нужной длины оранжевый кох-и-норовский карандаш, затем красила его белой замазкой так, чтобы оставался лишь только “фильтр” и после чего с упоением разыгрывала сценки, где я гордо курю и что-то кому-то рассказываю, поглядывая немного свысока.
Мне нравилось.
То, как сигарета лежит в моей руке, как замирает у самого рта в каком-то возбуждающем ожидании… Мне нравилось представлять дым, густой и переливающийся в свете настольной лампы, который медленно сходит на нет под потолком.
Мне нравилось погружаться в свои фантазии, как в этот дым. И тонуть в них с таким же наполняющим легкие блаженством.
Сигареты оставили за собой длинный такой разнотканый шлейф… Проходящий сквозь плохое и хорошее.
Как моток кинопленки, состоящий из десятков сотен красочных кадров. И когда я пересматриваю их, я понимаю, за что же я так любила эту чертову дымящуюся палочку, оживающую от игриво высекающего искру щелчка зажигалки.
Ярче всего, пожалуй, мне вспоминаются именно весенние дворики по пути и вокруг нашей школы.
Особенно один из них.
Апрель, конец одиннадцатого класса и первое правдоподобное тепло...
Нам особенно вкусно курилось в том апреле, абрикосово-цветущем, предвкушающе-влюбленном, насыщенно-свеже-зеленом и непревзойденно небесно-голубом.
Нам нравилось, что с сигаретой неизменно приходилось прятаться.
Это добавляло и без того притягательному процессу поистине манящей остроты. Мы были в лучшем своем возрасте для нарушения правил, и нам было отчаянно-кайфово врываться в неминуемую взрослость с дерзинкой во взгляде и откровенным вызовом в словах.
Каждое утро мы встречались с Лелькой у чьего-нибудь подъезда и шли себе как обычно вниз по улице, пока не пересекали отделявший нас от бдящих окон парк. После чего мы шустро сворачивали у определенного дворика и с неким волнительным азартом направлялись вовнутрь.
Эта традиция родилась у нас сразу, как только мы узнали, что обе начали курить.
То есть сразу в сентябре, как только я вернулась из того самого “оздоровительного лагеря”, открывшего мне во всей красе запретный мир соблазна и порока.
У нас с Лелькой с детства все повелось как-то синхронно, и мы так и взбирались по ступеням взросления пусть и не в ногу, но по крайней мере, не отставая друг от друга.
Наш дворик стал для нас заветным укромным местечком, хранителем наших тайн. Каждое утро, пять дней в неделю, мы неизменно начинали с него свой путь до школы, и он встречал нас, как добрых друзей, всеми красками своих настроений.
Осенью он был меланхолично-задумчив. Окруженный оранжевой теплотой опадающих на мокрые лавочки ясеней. Зимой он был уютно-нахохлившийся, припорошенный белым одеялом, словно белковой глазурью, и задорно хрустящий под ногами в особенно морозные дни.
Весной он начинал постепенно раскрашивать окружающую серость. Сперва, как следует смочив ее талой водой, затем высушив резким мартовским ветром, а потом брызнув на нее зеленой россыпью набухающих и вот-вот готовых раскрыться почек.
Он был хорош в любом своем обличие.
Но почему-то именно в апреле, туда ближе к его концу, он становился наиболее прекрасен.
Прекрасен в своем свежем ароматном цветении, в пропитанном теплым волнением воздухе. В предвкушении приближения чего-то фантастически красочного и увлекательно нового.
Мы знали, что с каждым новым днем мы и наш дворик все ближе подходим к неминуемому прощанию, и, возможно, это знание и придавало нашим встречам особенной печальной красоты.
Во дворике всегда было тихо и тенисто.
Солнце никогда не заходило туда в открытую, лишь только украдкой подсматривало за происходящим сквозь густые кроны собравшихся тесной компанией старых ясеней.
Вдоль очерченных покрошившимся бордюром клумб росли яркие сирени, зацветающие в канун девятого мая. И своими пахучими гроздьями так и манящие испробовать удачу на вкус, отыскав среди прочих благоухающих цветков тот редкий пяти-лепестковый.
Наша любимая лавочка, на которой мы всегда и сидели, была покатой и синей, с толстыми деревянными досками и уверенно стоящая на крепких кованых ногах. Она располагалась вдоль узкой дорожки у среднего подъезда, под плотной сенью деревьев и кустов, и была наиболее скрыта от случайных мимолетных взглядов.
Именно ее мы сделали нашей верной компаньонкой, посвятив в тогдашние мечты и страхи, и регулярную молву о том о сем. Тогда нам все казалось чуточку чуть более серьезным, отчасти сложным и неоценимо дорогим.
И дружба, и любовь, и связанные с этим планы – мы обо всем курили, закинув ногу за ногу, и белым облаком пускали в небо дым.
Густой и пухлый – если было влажно,
сухой и сизый – если было ветрено,
клубисто-белый – если были сумерки...
И терпко-сладкий – если был апрель...
следующая история следующая история